Николай Вавилов

26 января - день памяти Николая Вавилова, ученого с мировым именем.
В этот день в 1943 году великий ученый-генетик умер от истощения в Саратовской тюрьме.

В декабре 1985 года на премьере фильма "Звезда Вавилова" выступил генетик Владимир Павлович Эфроимсон.

Ирина Анисимова пишет:И до тех пор, пока за собачью смерть Вавилова, за собачью смерть миллионов узников, за собачью смерть миллионов умерших от голода крестьян, сотен тысяч военнопленных, пока за эти смерти не упал ни один волос с головы ни одного из палачей - никто из нас не застрахован от повторения пройденного...

Пророческие слова Эфроимсон произнес...

Семен Резник. Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время. – М.: Захаров, 2017. – 1056 с.

Без малого полвека назад в серии ЖЗЛ вышла книга Семена Резника о Николае Вавилове. В эти дни в Сахаровском центре писатель представил свою новую – уже фундаментальную – биографическую книгу. Вновь – о знаменитом академике, генетике, ботанике и путешественнике. В книгу вошли материалы, которые по цензурным соображениям не могли быть опубликованы в советское время в первом труде Резника. И вот что говорит автор о названии новой книги – "Эта короткая жизнь":

– Когда я писал мою первую книгу о Николае Ивановиче Вавилове, мне было 25 лет. Закончил ее в тридцатилетнем возрасте. Тогда я не понимал, насколько была коротка его жизнь. Но с тех пор прошло 50 лет. Это почти столько же, сколько Вавилов прожил на Земле. Сейчас я ощутил всем своим существом безвременность его ухода. Поэтому книга и получила название "Эта короткая жизнь".

Кроме того, название перекликается с его основным девизом: жизнь коротка, надо спешить, надо делать великие дела. Николай Иванович не тратил ни минуты понапрасну. Когда же его вынуждали к этому (а такое случалось, ведь Вавилов был человеком очень обаятельным в общении), в дневнике он писал, что "опять пришли эти люди с разговорцами". Понимаете, он любил научные разговоры и не любил разговорцы. Он очень дорожил временем, и за совершенно невероятно короткий срок, за 23 года, то есть с начала самостоятельной работы в 1917 и до ареста в 1940 году, Вавилов произвел колоссальный сдвиг в науке растениеводстве.

В частности, Николай Вавилов собрал крупнейшую коллекцию растений. Она до сих пор служит науке:

Лет 10–15 назад этот генофонд оценивали в 8 триллионов долларов. Сейчас ценность этой коллекции еще выше. Люди продолжают ее изучать и пополнять. Они ездят по местам вавиловских экспедиций. Я встречался с этими учеными. Совсем недавно они в Абиссинии прошли маршрутами Вавилова. Впрочем "прошли" – неточное слово. Это он прошел там на своих двоих, разве что иногда на мула садился. Один! А тут целая бригада на автомобилях.

Трудно понять, как можно было в одиночку пройти такой маршрут европейцу, оказавшемуся среди дикарей. Он им сандалии купил, а они не знали, что это. Обувь продали и шли босиком. И разбойники нападали на экспедицию, и много других трудностей было. И все же Вавилов собирал свой генофонд. Большинства таких растений уже нет в природе. Туда пришла цивилизация, и все эти древние генетические образования сейчас есть только в коллекции Вавилова и в других подобных коллекциях. В свое время вавиловская коллекция была самой крупной в мире. Сейчас она на четвертом месте, и это по-прежнему очень значительная позиция.

Я привожу в книге цитату из письма Николая Тулайкова. Это был крупнейший ученый-агроном. В 1937 году он был арестован и уничтожен. А в 20–30-е годы Вавилов пытался его вовлекать в свои экспедиции. То в Европу, то на другие континенты. Тулайков все время хотел поехать, но как-то все срывалось. Опять Вавилов едет один. И вот уже в более позднее время Тулайков пишет, что он только теперь начинает понимать значение того, что делает Вавилов. Что раньше ему казалось: человек любит приключения и собирает растения просто как коллекционер. Оказалось же, что это совсем не любительство коллекционера. Это было собирание генофонда, который является гарантом продовольственной безопасности планеты. В то время на Земле жило примерно два миллиарда человек, и над миром все время висело ощущение, что человечество размножается быстрее, чем продукты питания. Поэтому людям грозит вселенский голод. Сейчас население планеты – семь с половиной миллиардов. Говорят об экологической катастрофе и о возможной ядерной катастрофе. Но никто уже не говорит о продовольственной катастрофе в масштабах всей Земли. Сейчас из зерна кукурузы или других злаков делают горючее, чтобы экономить нефтепродукты. Кто бы мог подумать в то время, что на это станут тратить продовольствие, а не наоборот. Во многом здесь заслуга генетика Вавилова.

Кроме того, что он сделал как ученый, людей особенно привлекает этическая сторона его облика. Вообще, Николай Вавилов был очень покладистым и доброжелательным человеком, не таким ученым, которому слово не скажи против. Нет.

К примеру, в многочисленных дискуссиях с Трофимом Лысенко он всегда занимал одну и ту же позицию: "Если вы докажете правоту ваших идей, я их приму. К сожалению, нет доказательств вашей яровизации, переделывающей наследственность. Я стою на позициях мировой науки. Мировая наука движется, меняется. То, что мы говорим сегодня, – это не то, что мы говорили десять лет назад". А лысенковцы все время вытаскивали ошибки генетиков, которые те высказывали в 1900 году, и ставили их в упрек в 1939 году, когда все это было давно в науке отброшено.

Между прочим, Николай Иванович Вавилов очень хорошо относился к научной стороне того, что делает Лысенко. Не беда, считал Вавилов, что его оппонент заблуждается. Ну и что? Все ученые заблуждаются. Любая гипотеза может подтвердиться, а может быть и опровергнута. На то она и выдвигается, чтобы ее проверить. А вот Лысенко требовал, чтобы то, что он предлагает, немедленно осуществлялось на миллионах гектаров. Он губил сельское хозяйство страны.

Тем временем чем дальше шли эти дискуссии, тем больше Вавилова обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах. Его называли идеалистом и буржуазным ученым. Буржуазные специалисты, по мысли Сталина, были врагами. Лысенко, будучи невежественным, но очень умным человеком, такие обвинения ловко подхватывал. А Николай Иванович выдвигал научные аргументы. Он просто поступал по совести. Надо понимать: он был свободный человек в тоталитарной стране, и поэтому он не мог в ней выжить.

Биография родного брата Николая Вавилова физика Сергея Вавилова, утверждает Семен Резник, лишь на поверхностный взгляд сложилась благополучно:

– Еще во время работы над первой книгой я знал, что Сергей Вавилов вел дневники. Однако доступа к этим материалам тогда не было. Когда такая возможность появилась, понадобилось много лет для работы с этими дневниками. Дело в том, что братья были очень разными. К примеру, Николай Иванович знал около двадцати языков. Однако знал их, так сказать, потребительски. Он изучал языки так, как было нужно для его дела. Сергей Иванович знал только европейские языки, но владел ими как родным. Так вот, многие его дневниковые записи сделаны на разных языках. На немецком, итальянском и так далее. В зависимости от разных обстоятельств почему-то ему так хотелось. Со всем этим надо было работать, переводить. Очень много было приложено труда. В результате два тома его дневников изданы.

Когда я эти дневники посмотрел, я убедился в том, что прежде подозревал, но не имел документального подтверждения: трагедия Сергея Ивановича Вавилова была не менее страшная, чем его заморенного голодом брата. Это видно по дневникам – он казнил самого себя. Это был человек, обреченный на душевные муки. Частично это было связано с особенностями его характера. Но главное – это было связано с тем, в какие жернова он попал. Его брата арестовали, объявили врагом народа. О приговоре ничего не известно. Он пишет в дневниках: то, что они сделали с Николаем, хуже смерти. Ведь он же всю жизнь всего себя отдавал науке, отдавал стране. Неужели этого не было видно?

Сергей пытался что-то сделать – ничего не получалось. Он старался привлечь других ученых, которых считал более влиятельными, чем он сам. Обращался и к президенту Академии наук Комарову, и к легендарному полярнику Шмидту. Тщетно. А потом его вдруг делают президентом Академии наук СССР. Для Сергея Ивановича это жуткая трагедия, ведь отныне он должен представительствовать и не сможет заниматься своей наукой. А это единственное, что его спасало и давало смысл жизни.

Очередным ударом стала организованная Лысенко и его последователями сессия ВАСХНИЛ 1948 года, где был осуществлен разгром советской генетики. О готовящемся событии президент Академии наук СССР узнал из газет. Его даже не предупредили, что такая сессия будет. Ее готовили втайне. Впоследствии занимавший высокий пост Сергей Вавилов должен был проводить в жизнь в Академии те решения, которые были приняты на этой сессии.

Нет сомнения, душевные терзания довели его до смерти. Вскрытие показало, что Сергей Вавилов перенес восемь инфарктов на ногах. Он был похоронен со всеми почестями. Я ребенком помню эти листы в траурных рамках. По тем временам все же было расписано в табели о рангах. Президент Академии наук считался ученым номер один страны советов. А по дневникам теперь мы видим, что творилось в его душе за этим фасадом. Так что мне пришлось увеличить книгу на сто с лишним страниц и сделать последнюю часть. Она называется "Брат Сергей".

Уже 35 лет Семен Резник живет в США. Он признается, что не без сомнений приступал к работе над книгой "Эта короткая жизнь":

– Вообще-то, это была довольно дерзкая затея. Живя в Вашингтоне, писать книгу о великом русском ученом, о котором тысячи материалов в России разбросаны по разным архивам, – довольно дерзкое предприятие. Но оно оказалось, я надеюсь, успешным. Как только я стал наводить связи с современными "вавиловцами", я обнаружил ту самую атмосферу, в которую я окунулся за 50 лет до этого. Оказалось, что люди, которые сейчас занимаются вавилововедением, так же одержимы желанием мне помочь, как те, которые два поколения раньше лично знали Вавилова и помогали мне с первой книгой.

К нашим дням обнаружено невероятное количество материалов. Когда Николая Ивановича арестовали, были произведены обыски у него в ленинградской квартире, в московской квартире и в его институте. Было вывезено, как говорят, два грузовика. Я думаю, что это все-таки преувеличено, но не меньше двух мешков материалов – рукописей, документов, фотографий, каких-то вырезок из газет. Поскольку следователь был тупой, то он не сумел из этих материалов ни одной страницы выудить для того, чтобы приобщить к делу. В его обвинительном заключении так и написано – "Вещественных доказательств не имеется". Не зная, что делать с этими мешками документов, он дал себе самому приказ (это все тоже задокументировано) их сжечь. Это все было сожжено! Казалось бы, откуда взяться наследию Николая Ивановича? Ан нет! Тысячи и тысячи документов, связанных с Вавиловым, продолжают открывать, и их еще будут открывать. Они разбросаны по всему свету. Дело в том, что Вавилов был постоянно в работе. Люди, которые с ним участвовали в каких-то поездках, говорят: "Мы ложимся спать – Николай Иванович еще сидит за столом. Мы встаем утром – он уже сидит за столом". Он спал 3–4 часа в сутки. Ему этого было достаточно. Он мог писать письма в любое время дня и ночи и в любом положении – стоя, сидя, лежа, в автобусе, в автомобиле.

Его упрекали в том, что он много путешествует. Что, будучи директором института, он плохо руководит коллективом. И когда он в ответ на такие упреки подал в отставку, то пошли письма начальству, что Николай Иванович руководит нами даже тогда, когда его нет. Потому что все мы получаем от него инструкции, письма, документы и так далее. Вот эти необъятные материалы продолжают открываться, открываться и открываться.

К счастью, не был тогда произведен обыск на квартире его первой жены, где она жила с его сыном. Благодаря ее внучатой племяннице, я получил возможность иметь в работе этот архив. Книга стала расти.

Один из самых трагических моментов: Елена Ивановна Барулина, его жена, во время войны эвакуировалась в Саратов. И она жила буквально в трех кварталах от тюрьмы, но не знала, что он находится там. Она отправляла посылки в Москву. И кто-то, какие-то мерзавцы эти продукты сжирали, а Николай Иванович умирал от голода в Саратовской тюрьме в трех кварталах от нее. В 1985 году состоялась премьера фильма "Звезда Вавилова". Там впервые появились какие-то намеки на то, что он умер не своей смертью. Было обсуждение в Политехническом музее. Все шло хорошо, все хвалили фильм. Потом вдруг выскочил на трибуну неистовый человек – генетик Владимир Павлович Эфроимсон и сказал: "Я пришел сюда сказать вам правду! Вавилов не умер! Он сдох, как собака, от голода! От пеллагры! Я старый человек, я уже перестал бояться! Пусть делают со мной что хотят, но я пришел сюда сказать вам правду". Эти слова потом широко разошлись, потому что началась перестройка. Я привожу это высказывание в книге.

Надо смотреть правде в глаза – полстраны сидело, половина страны сажала. И у той половины, и у той половины есть наследники. Есть люди, которые понимают, что их деды и прадеды были людьми своего времени. Если они делали нехорошие дела, то может быть, в то время они верили в то, что делают праведное дело. Существует и другая позиция. К примеру, внуки какого-нибудь Геринга принимают иудаизм и уезжают в Израиль, чтобы замолить грехи своих прадедов. Но такие случаи редки. Чаще людям нравится то, чьи они потомки. Я видел, как носили портреты погибших на войне во время акции "Бессмертный полк". Там был внук Молотова, и он нес портрет Молотова как человека, пострадавшего в войне! Слушайте, это человек, который развязал войну! А его внук не хочет этого признавать. Он гордится своим дедом.

Я не знаю, есть ли потомки у следователя Александра Хвата, который 11 месяцев издевался над Вавиловым, заставляя его признаваться в том, в чем Николай Иванович так и не признался. Известная журналистка Евгения Альбац однажды взяла у него интервью. В своей книге я делаю сопоставление материалов дела, которые сейчас опубликованы, с тем, что говорил Хват Евгении Альбац в то время, когда эти документы еще не были опубликованы. Она сама не могла провести такое сравнение, но я сейчас это делаю и показываю, как он вел следствие. В интервью он говорил: "Ну нет, конечно, в шпионаже я Николая Ивановича не обвинял. Оснований для этого не было". А в обвинительном заключении, подписанном этим самым Хватом, Вавилов был назван шпионом. У него есть дочь. Быть может, есть внуки, правнуки. Если так, я им сочувствую. Я надеюсь, что они понимают, что им выпала такая нехорошая доля. Но многие не хотят этого признавать. Раскол в российском обществе очень большой, отчасти, я думаю, это результат наследия сталинизма. Это наследие остается. Оно не испаряется от того, что я написал книгу о Вавилове. Нет! Платон когда-то сказал, что "идеи первичны и вечны". И это относится не только к великим, гуманным, светлым и гениальным идеям, но это относится и к мерзким идеям. Они тоже вечны. Если с ними прекратить борьбу, они снова начинают расцветать и давать плоды, – говорит Семен Резник.

https://www.svoboda.org/a/28883626.html

На этом фото — жена и младший сын "врага народа". Сделано оно в Ленинграде, через семь месяцев после ареста главы семьи. Юра (так зовут мальчика с этого фото) ученик 5-го класса 210-й школы на Невском проспекте, во время Ленинградской блокады на воротах, ведущих во двор этой школы, появится знаменитая надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Через два месяца он закончит пятый класс с похвальной грамотой и они с матерью (Еленой Ивановной) уедут в Саратовскую область.

Жили они там страшно бедствуя, даже не подозревая, что Николай Иванович (глава семьи) здесь, за этими высокими стенами Саратовкой тюрьмы с колючей проволокой наверху. Елена Ивановна полтора года с методичностью обреченного посылала передачи для Николая Ивановича в Москву.

Писатель Марк Поповский в своей книге пишет, что «выглядела жена Вавилова до крайности истощенной, одета была нищенски,[...] в начале этой зимы Елену Ивановну вызвали в «серый дом» – Саратовское управление НКВД. Шла она туда с едва скрываемым ужасом: ей казалось, что власти готовятся арестовать сына Юру, которому не исполнилось еще и пятнадцати. О сыне работники госбезопасности не вспоминали, зато настойчиво выспрашивали, где и когда Елена Ивановна видела в последний раз своего мужа — академика Вавилова, что она о нем знает. О том, что Николай Иванович умер, о том, что находился он все эти месяцы здесь же в Саратове, ей так и не сказали.»

Николай Иванович Вавилов умер в саратовской тюрьме 26 января 1943 года. Место захоронения точно не известно. В акте о смерти сказано - "цинга,дистрофия,воспаление легких и упадок сердечной деятельности". На странице нашего сайта, посвященной академику Вавилову теперь доступны многие страницы из следственного дела, в том числе приговор ВК ВС СССР о применении к Н.И.Вавилову высшей меры - расстрела и справки о смерти (ранее не публиковавшейся).

https://bessmertnybarak.ru/Vavilov_Nikolay_Ivanovich/

Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки.
Послушаешь про них — так прямо волки,
А поглядишь — так ангелы почти.

Их добрые глаза — как два болотца —
Застенчиво мерцают из глазниц,
В них нет желанья с кем-нибудь бороться,
В них нет мечты кого-нибудь казнить.

Они не мстят, не злятся, не стращают,
Не обещают взять нас в оборот, —
Они великодушно нам прощают
Все камни в их увядший огород.

Да, был грешок… Такое было время...
И Сталин виноват, чего уж там!..
Да, многих жаль… И жаль того еврея,
Который оказался Мандельштам...

Послушать их — и сам начнешь стыдиться
За слов своих и мыслей прежний сор:
Нельзя во всех грехах винить статиста,
Коль был еще и главный режиссер.

…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,
Слезящемся прозрачной милотой,
Сверкнет зрачок, опасный как острога.
Осмысленный. Жестокий. Молодой.

И в воздухе пахнет козлом и серой,
И загустеет магмою озон,
И радуга над речкой станет серой,
Как серые шлагбаумы у зон.

Собьются в кучу женщины и дети.
Завоют псы. Осыплются сады.
И жизнь на миг замрет на белом свете
От острого предчувствия беды.

По всей Руси — от Лены и до Волги —
Прокатятся подземные толчки...

...Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки...

Леонид Филатов, 1987


"Чудеса случаются. И это было чудо. Или — журналистская удачливость, называйте как угодно... Нет, все-таки для человека моей профессии в нашей стране образца 1987 года это было пока еще чудо.

Случилось оно так.

Киоск Мосгорсправки, расположенный возле гостиницы "Интурист", в пяти минутах ходьбы от Кремля, был открыт. Очереди — никакой. Хозяйка киоска, женщина лет сорока, с сероватым, нездоровым лицом, протянула мне форменный бланк-заявку: "Заполняйте!"

Первые три пункта мне дались легко: "Фамилия. Имя. Отчество". — Хват Александр Григорьевич. "Место рождения" — я поставила прочерк. "Род занятий". Я написала: "Следователь НКВД". Хотя понимала: это — полная безнадега. Во-первых, НКВД с того времени уже дважды сменил свою "вывеску" — сначала на МГБ (Министерство госбезопасности), потом на КГБ. Во-вторых, человек, которого я искала, скорее всего уже давно вышел на пенсию, и, не исключено, с совершенно другого места работы. "Возраст"? — тут требовалось посчитать: в 1940 году Хват был старшим лейтенантом НКВД, — значит, пришел в органы пару годами раньше: "старшего" сразу не давали. Пришел скорее всего по комсомольскому набору тридцать восьмого года, после того как органы подверглись второй сталинской "чистке", — тогда из НКВД убирались кадры прежнего наркома — Ежова. Им на смену заступали новые — уже бериевские ребята. Сколько тогда могло быть лет Хвату? Двадцать пять? Тридцать? Я поставила: "1910 года рождения". Пункт "7", последний — "предполагаемый район местожительства"? — Это-то мне и хотелось знать.

Заполненный бланк-заявку я вернула в окошечко киоска. Теперь мне оставалось только ждать.

Человек, которого я уже не первую неделю разыскивала, следователь НКВД Александр Хват, в 1940 году принял к производству дело на знаменитого генетика, академика Николая Вавилова. В тот год Вавилов вдруг исчез с мировой научной сцены — он был арестован. И, как миллионы других его сограждан, приговорен к расстрелу. Год отсидел в камере смертников. Расстрел распоряжением Берии заменили 20 годами тюрьмы. И в январе 1943 года, Николай Вавилов, выдающийся генетик, ботаник, биолог и географ, бывший президент ВАСХНИЛ* и бывший директор гремевшего на весь мир Всесоюзного Института растениеводст-ва, создатель уникальной коллекции семян растений, в том числе и десятков видов семян хлебных злаков... в январе 43-го года, умирая в 56 камере III корпуса Саратовской тюрьмы от голодной дизентерии, Вавилов просил тюремщиков: "Дайте мне немножечко риса". Не дали: "Рис врагам народа не полагается".1

О Вавилове я писала очерк. И просматривая сотни страниц архивов, воспоминаний, вышедших в "тамиздате" книг,2 я наткнулась на эту фамилию — Хват.

Позвонила в пресс-центр КГБ — тогда это был единственный канал связи журналистов с Лубянкой, — мне ответили: "Хват Александр Григорьевич давно умер".

Интуиция подсказывала: врут.

Теперь мне оставался один путь. Тот путь, которым простые советские граждане ищут таких же простых советских граждан — уличные киоски Московской городской справочной службы. Но Хват не был простым советским гражданином. А не простые советские граждане в картотеках простой советской Мосгорсправки не значились. А может быть, не был, но — стал?

...Голова "женщины из киоска" показалась в окошечке и поманила меня.

"С вас сорок копеек", — сказала она и протянула мне обратно мою заявку.

1910 год рождения был переправлен на 1907. Внизу шариковой ручкой был написан адрес: улица Горького**, дом 41, кв.88.

Это и было чудо.

Я стояла посередь тротуара, мимо меня, толкая меня, шли туда-сюда люди, а я, пораженная, в десятый раз перечитывала адрес и пыталась понять, как теперь мне с этим чудом распорядиться.

-----------------------------------------

* Всесоюзная Академия сельскохозяйственных наук им. Ленина.

** Ныне, в апофеозе низвержений и переименований ей вернули дореволюционное название — Тверская.

Забегая вперед, скажу: когда уже потом, уже побывав у Хвата, я влетела в кабинет своего главного редактора Егора Яковлева и выпалила: "Я взяла интервью у следователя Вавилова", — Яковлев посмотрел на меня устало и тихо сказал: "Только этого мне еще не хватало"... Это была осень восемьдесят седьмого года, и это было какое-то смурное и странное время: чтобы купить "Московские новости" читатели вставали в очередь затемно, но в высоких кабинетах газету и ее главного редактора поносили беспрестанно. Гласность вроде бы уже была объявлена, но гласности еще не было — были лишь отдельные прорывы в нее. Еще гуляла вовсю цензура и особо острые — по тем временам — материалы затребовались на "одобрение", то есть на ту же цензуру, в Отдел пропаганды ЦК КПСС. О сталинских репрессиях только начинали писать, ни одного интервью со следователями НКВД тогда в печати еще не появилось, и вообще все ждали доклада Горбачева в связи с 60-летием революции. Вокруг доклада шла борьба, особенно вокруг оценок сталинских репрессий, партийные наши вожди по-прежнему боялись сказать то, что было сказано Никитой Хрущевым еще в 56-ом году, да и всего лишь два года назад Горбачев воздал хвалу Сталину за его великие заслуги в годы войны и был за то награжден бурными аплодисментами собравшихся в Кремле. Короче, для нас, журналистов, от того, каким будет доклад, зависело, сможем ли мы публиковать то, что пишем, или же, как и прежде, наши материалы будут уродоваться цензурой либо вовсе сниматься с полосы.

Однако тогда, когда я стояла посередь тротуара возле киоска Мосгорсправки и, тряся от удивления, как лошадь, головой, выучивала наизусть искомый адрес, доклад Горбачева и все верхушечные игры вокруг него интересовали меня в самую последнюю очередь. Дилемма была одна: позвонить Хвату по телефону (имея адрес, достать номер просто) и договориться о встрече или — тут же ехать к нему. Позвоню — может испугаться и начать советоваться с каким-нибудь кагебешным начальством, это — конец, не позвоню, заявлюсь так... Во-первых, без звонка как-то неловко, во-вторых — может выгнать.

Я решила ехать.

Спустя пятнадцать минут я уже стояла возле этого большого, мрачноватого, тяжело нависающего дома — типичная архитектура сталинской эпохи, с такими же тяжелыми, массивными деревянными дверьми подъездов, каких теперь не делают, и мраморной облицовкой внутри и искала глазами нужный мне пролет. Тут я увидела седеньких старичков, сидевших на лавочке во дворе и мирно беседовавших о чем-то своем. Старичкам явно было под восемьдесят или около того, и они, очевидно, вышли погреться и порадоваться последнему осеннему солнцу. Я уже совсем почти собралась пойти к ним, спросить, где квартира номер... И вдруг осеклась. А ведь эти милые старички, — подумала я, — они же тоже... тоже вполне вероятно — из той славной когорты бериевских или абакумовских ребят... Дом-то ведомственный, в конце тридцатых специально был выстроен НКВД для своих сотрудников — коренные москвичи об этом знали. Нет, конечно, никакого страха у меня не было — чего теперь-то бояться, — просто я, родившаяся через пять лет после смерти Сталина, через четыре — после расстрела Берии, впервые нос к носу сталкивалась с теми, кто порушил жизнь многих знакомых и дорогих мне людей, кто ворвался смертью в жизнь семьи Альбацев и о ком я раньше читала только в книжках.

И тут я явственно увидела эту "картинку". Увидела, хотя видеть ее не могла — меня тогда просто не было на свете. Увидела вот этих милых старичков, но только таких, какими они были сорок-пятьдесят лет назад. Увидела, как вот к этому дому в предрассветом сумраке утра подъезжали черные машины и они выходили из них — молодые, крепкие, в перетянутых крест-накрест ремнями гимнастерках. Выходили усталые, даже осунувшиеся от постоянных недосыпов, но с видом людей хорошо и трудно поработавших в эту ночь. Следователи возвращались после ночных допросов. Возвращались, чтобы три-четыре часа передохнуть и потом снова сесть в ту же "эмку" или на трамвай, и снова — вести обыски, писать обвинительные заключения: "мера пресечения — расстрел", отбивать почки... Стальные люди — как только здоровья хватало! Стальные? А где-то в камерах, во Внутренней тюрьме на Лубянке-2 или в Бутырках, после этой их работы стонали измученные ими люди... Дальше вижу, как эти следователи поднимались на лифтах в свои квартиры, как встречали их заспанные жены. Или — нет, не встречали, а они сами отворяли дверь, тихонечко разувались в прихожей, чтобы не наследить, на цыпочках пробирались сначала в ванную — надо же помыть руки после такой работы, потом прошмыгивали на кухню, где их ждал то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак. Потом, быть может, заглядывали в детскую, умильно смотрели на своих разметавшихся на постелях мальчиков и девочек. У Хвата было четверо детей. Потом входили в спальни и на вопрос жены: "Устал?" — "Да, что-то тяжкая сегодня выдалась ночка"... И ложились рядом со своими женами и теми же руками ласкали их... А может быть, кто-то отвечал и по-другому? Кто-то каялся в этих своих страшных ночных грехах? Кто-то метался от страха: а что если... не ровен час... и меня вот так же свои же — своя же стая окружит и...? И свои же приклеят "дело". И свои же заставят в том признаться — методы известны. А может быть, кто-то обкусывал губы до кровоточин — от невозможности завтра идти туда же и выполнять ту же работу и от невозможности не идти...

Я поднялась на третий этаж этого дома и позвонила. Дверь открыла женщина средних лет.

— Здесь живет Александр Григорьевич Хват?

— Папа, — негромко позвала она.

Он вышел из соседней комнаты. Широкогрудый. Когда-то, видно, высокий. Голый череп в обрамлении коротко стриженных седых волос. Старость, хотя он выглядел моложе своих восьмидесяти лет, выдавала шаркающая походка и какая-то сгорбленность фигуры. Нет, точнее, не сгорбленность — согбенность: как будто что-то давило на него сверху и все больше склоняло в странном полупоклоне, все больше прижимало к земле. Потом я пойму: его давил не только возраст — страх.

Хват профессиональным жестом раскрыл мое редакционное удостоверение, внимательно прочитал, сверился с фотографией.

— По какому вопросу? — спросил.

— Давайте пройдем в комнату, — оттягивая возможность быть изгнанной, сказала я.

— Пожалуйста, — он покорно открыл дверь комнаты и пропустил меня вперед.

В комнате стояла двуспальная кровать — по примятым подушкам видно было, что он, когда я пришла, лежал. Еще стояли две тумбочки для белья, шкаф, пара стульев. Больше — ничего.

Хват поставил стул у окна — так, чтобы свет падал мне на лицо. Сам сел у стены, напротив.

Я начала в лоб:

— Вы работали следователем НКВД?

— Да.

— Помните, в сороковом году вы вели дело Вавилова, академика...

— Как же, конечно помню...

Покорность Хвата поразила и сковала меня. Я ожидала чего угодно, но только не этого. Вся заготовленная загодя агрессия оказалась не нужна.

Передо мной сидел старик. Просто — старик. Уставший и, кажется, больной.



А мне предстояло напомнить ему, что Вавилова он мучил одиннадцать месяцев — четыреста раз вызывая на долгие, многочасовые допросы. Что, по свидетельству очевидцев, после этих допросов Вавилов идти сам не мог: до камеры N 27 в Бутырской тюрьме его доволакивали надзиратели и бросали возле двери. Сокамерники помогали Вавилову забраться на нары и снять ботинки с огромных, вздутых, синих ступней.3 Академика ставили на так называемые "стойки" — пытка эта означала, что человеку по десять и больше часов (иногда она растягивалась на дни, и тогда у пытаемых лопались на ногах вены) не позволяли сесть... После полугода такого следствия (Вавилова обвиняли в шпионаже и вредительстве) из крепкого, подтянутого, даже чуть франтоватого пятидесятитрехлетнего мужика, академик превратился в очень пожилого человека.

Я неловко выдавила из себя:

— Свидетели утверждают, что вы применяли к Вавилову... (я искала слово помягче) жесткие методы следствия...

— Категорически отвергаю, — быстро и заученно ответил Хват. — Был же и другой следователь, Албогачиев, — тут же продал он своего коллегу. — Нацмен, — добавил.

"Нацмен" — это сокращенное от "национальные меньшинства". Так русские порой снисходительно называют выходцев из Средней Азии и с Кавказа.

— Албогачиев — он малообразованный человек был. Ну и нацмен, сами понимаете... — снова повторил Хват. — У него с ним (с Вавиловым. Хват упорно не называл Вавилова ни по имени, ни по фамилии — "он", "с ним" — Е.А.) — отношения так, не очень были...

Это был известный сталинский прием, впрочем, весьма удачно применяемый и во все остальные годы советской власти, провозгласившей интернационализм и "дружбу народов". Вавилов был русский, значит, пытал его, конечно же, нацмен. Не мог же он, Хват, русский с русским, со своим такое делать?

Хват искал во мне понимания своей логики. Каюсь — не нашел.

— Скажите, вы верили в то, что Вавилов — шпион?

— В шпионаж я, конечно, не верил — данных не было. То есть было заключение агентурного отдела — существовал такой в Главном экономическом управлении НКВД (видимо, это нынешнее 7 управление — "топтуны" — Е.А.): так и так, шпион. Агентурный отдел его "разрабатывал", но данные нам не передавали — у себя оставляли. Они и постановление на арест по таким делам писали. Ну, а что касается вредительства — что-то он (Вавилов. — Е.А.) не так в своей сельскохозяйственной науке делал. Тут я собрал экспертизу — академик ее возглавлял, к Трофиму Лысенко ездил. Они, то есть академики и профессора, подтвердили: да, вредил*.

— Вам не было жалко Вавилова? Ведь ему грозил расстрел. Так, по-человечески, не было жалко?

Я ждала ответа, почти уверенная, что вот сейчас Хват скажет: "Да, было жалко, но, знаете, время было такое..." Ведь только что, пять минут назад, Хват не сумел сдержать слез, рассказывая мне, как в начале шестидесятых, в годы хрущевской реабилитации, отобрали у него партбилет и положенную повышенную пенсию полковника КГБ ("пенсия у меня общегражданская") — "за нарушение соцзаконности в годы работы в НКВД"...** Я же ждала от него жалости к человеку, у которого отняли жизнь. Ах, как же я была еще наивна!

Хват рассмеялся (рассмеялся!):

—ЧТО ЗНАЧИТ ЖАЛКО? — Так и сказал. — Ну что он, один, что ли?..

Не один, это правда, миллионы безвинных ушли в сырую землю. Хотя, конечно, Николай Вавилов был человеком неординарным, редкого дарования и таланта. В тюрьме он написал свой последний труд — "История мирового земледелия". Рукопись пропала. Или, что скорее всего, покоится где-то в бездонных архивах КГБ... Но перед смертью — перед смертью и теми муками, которые выпали, — все, конечно, равны.

"ЧТО ЗНАЧИТ ЖАЛКО?" — сказал Хват. Сказал не юнец, не тридцатилетний старший лейтенант НКВД — восьмидесятилетний старик, которому и жить-то осталось всего — ничего..."


Евгения Альбац. "Мина замедленного действия: политический портрет КГБ"

https://gospatent.livejournal.com/82039.html