Олег Евгеньевич Меньшиков

ELLE Russia
4 сентября 2017 г.

Исполнитель одной из главных ролей в фильме «Гоголь. Начало» актер Олег Меньшиков рассказал о любимых городах, жизненном девизе и своих учителях http://www.elle.ru/celebrities/interv...
Новый номер ELLE с Олегом Меньшиковым скоро в продаже! Октябрь 2017

Интервью в Екатеринбурге

Ольга Чебыкина: Олег Евгеньевич, добрый день.

Олег Меньшиков: Здравствуйте.

ОЧ: Большое спасибо, что пришли, очень приятно вас видеть в нашей студии.

ОМ: Спасибо большое.

ОЧ: Вчера вечером отгремела «Медь». Я видела живьём людей, которые были на этом спектакле, и они вызывают зависть. Отклики о спектакле невероятные. Почему именно такая последовательность: сначала «Медь», а потом два вечера подряд «1900»? Потому что в моноспектакле так выкладываешься и опустошаешься, что потом уже нельзя выдать сгусток энергии вместе с оркестром?

ОМ: Во-первых, это заблуждение, что когда играешь моноспектакль, то опустошаешься. Наоборот, приобретаешь — я, во всяком случае. Знаете, я дальше не буду оговариваться, а буду говорить только то, что касается меня. У меня идёт только взаимообогащение энергиями со зрителями. Тем более спектакль такой серьёзный. Есть такое поверье, что трагики живут дольше всех артистов, потому что, видимо, что-то такое срабатывает на сцене, о чём хочется поплакаться, поговорить или просто излить душу.

Что касается очерёдности — скорее всего, по техническим соображениям. Два спектакля — во-первых, голос. Полтора часа без умолку балаболить, да так, чтобы тебя везде было слышно. И так два вечера подряд. А в «Оркестре» надо петь. Я думаю, что техническая составляющая самая главная. И ещё надо у прокатчиков спросить, почему они так решили (улыбается).

ОЧ: Я смотрела ваш интервью в «На ночь глядя» на Первом канале. Когда вы говорили о профессии, то сказали, что вы не занимаетесь творчеством, а именно работаете, и более того, считаете, что ваша профессия чуть ли не бесполезна, потому что от неё мало что остаётся. Есть вещи, записанные на плёнку, и больше ничего. И только в нескольких спектаклях вы смогли почувствовать собственную актёрскую значимость, управление залом на физическом уровне — это были буквально секунды, в «Калигуле», в «Идиоте». Что-то прибавилось к этому списку? О чём-то ещё вы можете сказать: да, тогда я был не бесполезен? Это я вас цитирую, я так не считаю.

ОМ: От нас остаётся только память. Ценность музеев — вот недавно мы открыли выставку, посвящённую 90-летию Ермоловского театра — в том, что стены хранят память, а это единственное, что остаётся после нашего труда. Если мы будем хранить её, наше сценическое искусство будет живо. А если нет, всё растеряем.

Абсолютно в любой профессии можно заниматься творчеством. Просто я против того, чтобы делать из артистов и режиссёров небожителей, чтобы речь обязательно шла о вдохновении, о том, какая это тяжёлая работа, боже мой, так они себя не жалеют. Чем это они себя меньше жалеют, чем шахтёры, учителя, врачи, объясните мне, чем? Да ничем. Это профессия. Другое дело, что этой профессией, как и любой, надо заниматься очень хорошо, быть профессионалом в своём деле и тогда по возможности надеяться на так называемое вдохновение. Причём сказать, что такое вдохновение, никто вам честно не может, объяснить это невозможно.

А вот эти моменты, о которых я говорил, действительно существуют. Это те дорогие минуты, ради которых мы существуем. Прибавилось их или нет — не знаю, не знаю. Я их уже не считаю, поскольку… Отвечу, чуть опережая ваш вопрос: пять лет назад я вступил в эпоху юбилеев, сейчас каждые пять лет будут юбилеи, и два канала снимают обо мне документальный фильм. Знаете, в спектакле «Оркестр мечты» есть текст, что очень хочется иногда остановить время и самому остановиться, чтобы оглянуться. Я оглянулся и подумал: боже мой, эти пять лет моей жизни так богаты событиями — событиями, о которых я могу рассказать, о которых не могу рассказать, но их так много, что иногда кажется, что хватило бы на целую жизнь. Эти пять лет очень изменили меня. Я был — и остаюсь свободным человеком, но я если раньше я просто не зависел от людей, то теперь я очень много ответственен.
ОЧ: Это из-за того, что вы руководите государственным театром?

ОМ: Безусловно. Любой человек зависит от того, кто им руководит, а в моём подчинении очень много людей. Мне было сложно к этому привыкнуть.

ОЧ: Привыкнуть быть администратором?

ОМ: Да, руководителем. Я и раньше был руководителем, но одно дело собрать в «Товарищество», будучи антрепризой, только тех, с кем я хочу работать, и с ними договориться было элементарно. А тут я далеко не со всеми пошёл бы работать, но я обязан с ними работать, раз взялся за это дело. Вопросы творчества как такового, безусловно, ставятся на повестке главнейшими, но их теснят административно-организационные проблемы. Поэтому вот эти мгновения, о которых вы говорите, становятся ещё более ценны и ещё более редки (улыбается).

ОЧ: Вас не тяготит должность? Любая должность — это долженствование, это когда ты должен. На вас теперь ответственность за заработки, за сборы, за всё на свете.

ОМ: Да, да, да. Моя любимая фраза была: запомните, никто никому ничего не должен. Сейчас я этого сказать уже не могу, потому что от меня зависят люди.

ОМ: Руководить театром Ермоловой вы начали в 2012 году. Мне кажется, перед вами стояла сложная и отчасти парадоксальная задача — сделать так, чтобы ходили не только на вас. Как вам удалось сделать так, чтобы ходили не на вас? Знаю, что посещаемость кратно выросла и театр принимают совсем по-другому.

ОМ: Контрактом мне отведено три года — и это нормально, сейчас подписывают контракты вообще на год, для меня сделали исключение, подписали на три. Но даже за три года нельзя сделать театр таким, каким ты его видишь в перспективе. Но то, что произошёл колоссальный сдвиг, очевидно даже тем, кто не слишком доброжелательно ко мне относится.

Сначала, конечно, ходили на меня. Потом стали интересоваться театром. Мы много работаем над этим. Ведь люди сами просто так не идут, тем более сегодня, в век такого количества информации. На это надо тратить много времени, сил и фантазии.

ОЧ: Не могу не задать банальнейшый вопрос про взаимоотношения художника и власти, но большие художники отвечают на него совершенно по-разному. Вы, как уже сами сказали, обязаны договариваться, разговаривать, может быть, даже просить, требовать. Как вы для себя этот вопрос решаете? Кто кому должен? Или это разговор на равных, когда вы руководитель государственного театра? И подвопрос: я вчера проверила — вы не являетесь доверенным лицом президента Владимира Путина. Но степень вашей известности, сила народной любви и авторитет в профессиональных кругах не оставляют вам другого шанса — вы должны им быть. Вам не предлагали?

ОМ: (смеётся) Почему это я должен?

ОЧ: Просто в списке доверенных людей президента — влиятели на сознание электората. Вы им безусловно являетесь. Вам не предлагали или вы отказались?

ОМ: Пока то, как у меня складываются отношения с властью, меня устраивают. Вернее, то, как они, скажем честно, не складываются. Я не в конфликте с ними, но я всегда говорил и говорю, что мне иногда даже жалко этих наших политиков. Это же абсолютное несчастье — ты не можешь ни шагу сделать свободно, ты не можешь делать то, что ты хочешь, быть там, где ты хочешь, быть с кем ты хочешь, делать что хочешь. Ты ничего не можешь! Только придумывать проблемы — может быть, реальные — и решать их, посвятить этому всю жизнь.

Другое дело, что я разговаривал с людьми, которые находятся во власти, и они говорят, что это такой наркотик — какой там кокаин с героином. Это всё Агния Барто по сравнению с тем наркотиком, каким является власть.

Когда я был свободным, всё было легко, потому что я знал, что людям интересно, им хочется побыть в моей компании — дальше этого никогда никуда не шло. Но, я вам скажу, вот мне нужно было встретиться с Сергеем Александровичем Капковым, благодаря лёгкой руке которого я стал новым руководителем театра. Я ему звонил или писал смс: Сергей Александрович, так-то и так-то. Я ни разу не был у него в кабинете. Он всегда приезжал в театр. Всегда! То же самое сейчас делает Александр Владимирович Кибовский — если мне надо встретиться, он приезжает в театр. И не потому, что я такой-растакой. А потому что они нормальные люди.

По долгу службы, поскольку мы городской театр, я встречаюсь с Сергеем Семёновичем Собяниным и прошу деньги на, извините меня, зрительские туалеты. Сейчас зрителям, которые любят меня по мои ролям, наверное, очень интересно про зрительские туалеты слушать, да? (улыбается) Прошу на ремонт кровли и так далее. Но я никогда не позволю переступить себя и делать то, что унижает моё достоинство. Никогда в жизни. Мне легче будет уйти. Заставлять себя делать я точно ничего не буду.

ОЧ: Но попросить туалеты для театра вы можете, потому что это для театра.

ОМ: Запросто. И квартиры могу попросить, и где-то в глубине души я понимаю, что мне не откажут. Пусть на меня злятся мои коллеги, художественные руководители, у которых это не получается. Но, слушайте, если я могу это сделать, почему мне не сделать?

Что касается доверенных лиц — от хорошей жизни доверенным лицом не становятся (смеётся). Люди высчитывают свои выгодные дела. И это абсолютно нормально, потому что многие руководят большими коллективами, и, естественно, они что-то с этого имеют. Ну и дай бог. Когда мне это предложили, я отказался. Я не имею в виду, что я отказался быть доверенным лицом Путина. Но когда началась эта истерика — партия, другая, третья… Мне предлагали, но у меня как было к этому отношение — ребята, без меня, — так оно и осталось.

ОЧ: Хорошо, что спросила, потому что не знала, как вы отреагируете. Люди не любят про политику говорить, но вы, я вижу, в хорошем настроении и не рассердитесь.

ОМ: Я вообще последнее время почему-то всегда в хорошем настроении. Ну, это так, апропо.

ОЧ: Знаете ли вы, что на специализированном сайте, посвящённом афоризмам великих людей, есть отдельный раздел «Афоризмы Олега Меньшикова«?

ОМ: А может, это не мои? Может, я сам их у кого-то слямзил?

ОЧ: Сейчас узнаем. Одна из фраз: «В театр я хожу редко, к сожалению или к счастью». Говорили?

ОМ: Сто процентов говорил. Сложно представить себе дантиста, который ходит смотреть, как делает операции его коллега. Для чего я должен ходить? Это моя профессия. Чтобы стать хорошим, а впоследствии лучшим артистом, не обязательно смотреть работы своих коллег. Есть много других источников для повышения своей профессиональной способности. Да просто жизнь во всех её проявлениях.

Я могу назвать очень мало постановок, спектаклей или артистов — я сейчас говорю только про театр, — которые бы сильно меня оглоушили или произвели неизгладимое впечатление. Другое дело, что если они произвели впечатление, то остались в моём сердце и голове навсегда. А когда я прихожу куда-то что-то смотреть, то потом так расстраиваюсь, что ещё лет пять никуда не хожу. Я иду на что-то очень проверенное, когда понимаю, что это все посмотрели, и об этом говорят люди, которым ты доверяешь…

ОЧ: В светском обществе уже неудобно себя чувствуешь.

ОМ: Вот что меня меньше всего волнует, так это светское общество. Но когда люди, мнению которых я доверяю, говорят «Я иду»… Это случается редко. А часто и не может быть. Такой спектакль, как «Гамлет» Бергмана, часто не бывает.

ОЧ: А кто-нибудь из новой формации?

ОМ: Из новой? У нас новой формации-то кто — Богомолов, Серебернников… С Кириллом я работал, и я считаю, что Кирилл один из самых талантливых людей, которых я знаю.
ОЧ: Вы в «Товариществе» как раз ставили его «Демона», и это был один из немногих спектаклей, где вы не были режиссёром. Вы доверили его именно Серебернникову.
ОМ: Потому что я посмотрел его спектакль «Властелин», который тогда только начинался, и мы нашли общий язык. И эту роль я очень люблю, потому что там монолог «Клянусь я первым днём творенья, клянусь его последним днём». Это тот монолог, за который я обеими руками. Если бы нужно было выбрать визитную карточку, я бы выбрал его. А его никто и не видел (улыбается). Мало народу спектакль видели.

ОЧ: Кирилл Серебренников не так давно сидел на вашем месте в нашей студии. «Гоголь-центр» впервые приехал на гастроли в регион, Екатеринбург был первым городом, и для нас это было очень почётно и трепетно. Я рада, что вы балуете нас визитами. Вы же тоже достаточно частый гость в Екатеринбурге?

ОМ: Да. Если в Екатеринбурге ходят — на меня, на спектакли с моим участием, и, я надеюсь, в будущем будут ходить на спектакли театра Ермоловой, — то мы не можем не обращать на это внимание.

ОЧ: Вы говорите, что редко ходите в театр. А в одном из интервью вы сказали, что и фильмы со своим участием редко смотрите. Это что, перфекционизм? Смотришь и думаешь: надо было по-другому сделать!

ОМ: Нет, у меня вообще этого нет — я бы сыграл по-другому… Что за глупость, конечно, сыграл бы по-другому: тут тебе двадцать лет, а тут сорок! Мне вообще своё собственное изображение несколько неприятно. Знаете, я не люблю получать письма.

ОЧ: Да что вы?

ОМ: Вот не люблю.

ОЧ: Серебренников говорил, что ненавидит аплодисменты. В какой-то момент, долю секунды он счастлив, а потом ему становится неудобно. Вы хотя бы аплодисменты любите?

ОМ: Аплодисменты я люблю, это реакция на то, что ты делаешь.

ОЧ: А письма почему нет?

ОМ: Знаете, в семи письмах из сотни гадость, и они уже всё перебили, ложка дёгтя в бочке мёда. Потом, писем приходит много, смотришь, почерк не нравится — уже не буду читать. Простите меня, дорогие зрители. Не люблю фотографироваться. Решили, что я не люблю журналистов, потому что не даю интервью — ничего подобного, я нормально к ним отношусь. Просто больные есть во всякой профессии, и в журналистской, и в актёрской. Ну, это мои тараканы, чего про них говорить.

ОЧ: В одном из интервью вы сказали, что вам уже давно неважно, что думают критики. Я этому охотно верю, но допускаю мысль, что когда-то, в самом начале пути, вероятно, критика имела для вас большое или маленькое, но тем не менее значение. Что должно произойти с человеком — безоговорочное признание или просто возраст, — чтобы вы перестали обращать внимание на критиков?

ОМ: Безусловно, возраст и опыт, безусловно. И ещё эволюция и развитие театрального процесса. Критика на сегодняшний день — ну где она, эта критика? Я недавно читал Рудницкого, был такой замечательный критик давным-давно. Вы знаете, оторваться нельзя. Когда я был молодым, на всю страну три газеты выходило, и одна малюсенькая статейка и появление твоего имени…

ОЧ: Могли сделать или убить человека.

ОМ: Ну нет, так у нас не было. Это в New York Times работал знаменитый рецензент, который в своей рецензии мог загробить спектакль так, что на него никто не шёл на следующий день, поскольку там другая театральная система, ежедневный прокат одного и того же названия, или же на этот спектакль люди начинали валить. У нас критиков с таким влиянием не было, но были уважаемейшие люди, умнейшие, думающие и анализирующие театральный процесс. А в результате критика стала репортажным жанром, не более того.

ОЧ: Чтобы закончить тему критики: я морально готовлюсь к вашему моноспектаклю «1900», очень жду его…

ОМ: Не надо так серьёзно, а то я буду волноваться (улыбается).

ОЧ: Нельзя читать рецензии перед спектаклем, чтобы ощущение оставалось девственно чистым, но у меня профдеформация: я не могла не читать, готовясь к интервью, и немного обокрала себя как зритель. Одна из критиков в год премьеры спектакля написала рецензию, в которой сказала, что сначала вы продемонстрировали все существующие мифы о себе, а потом рискнули и предложили публике себя настоящего, смертельно уставшего, опустошённого и раздавленного собственным призванием человека. По мнению автора рецензии, вы рассказали о том, что отнимает дар. Автор что-то не так поняла? Или это верно?

ОМ: Сложно двумя фразами… Не знаю.

ОЧ: Вы не выглядите раздавленным.

ОМ: Я немного с настороженностью выслушал про раздавленность. Может, я тогда таким казался. Но знаете, про критику: один из критиков написал после премьерного спектакля, что это самый крупный провал сезона. Где этот критик, ну-ка покажите мне его? Я даже не помню фамилию, а спектакль уже сколько лет существует.

ОМ: А чьё мнение для вас тогда важно? Наверняка такие люди есть.

ОМ: Нет, у меня нет таких людей. Есть, безусловно, люди, к которым я прислушиваюсь, но… Не сочтите за наглость, но мне важно только своё мнение.

ОЧ: Позавчера в стране широко отмечалось 120-летие со дня рождения Сергея Есенина. Является ли его персона для вас особенной? Именно за роль Есенина вы в своё время получили театральный «Оскар» — премию «Лоуренса Оливье».

ОМ: Нет, у меня с Сергеем Есениным как с поэтом отношения не сложились, но это моя проблема и мой минус. Но многие скажут ему огромное спасибо и поклон за стихи.

Но роль Есенина в какой-то момент перевернула мою жизнь, моё существование. Это были девяностые годы, самые наши безобразные. Я жил в другой стране, работал, получал другие деньги… Да и дело, конечно, даже не в деньгах. Я увидел мир, я увидел спектакли, я стал жить по-другому. Я понял, что можно, оказывается, жить по-другому, а не так, как нас учили, как нам рассказывали и показывали. Для меня Сергей Александрович Есенин, как ни странно, связан с театром и с Лондоном в частности.

ОЧ: Вы выглядите совершенно счастливым человеком. Но, зная вашу профессию и возможность, не знаю, как это правильно сказать, притворяться, сыграть — наверное, в душе у вас может быть что-то другое. Вы сейчас счастливый человек?

ОМ: Если нет вариантов, только да и нет, скажу да. А если попытаться разобраться, то, безусловно, не нет-нет-нет, а да-да-да. Но есть нюанс. Я не могу сказать, что такое счастье. И рецепта, как быть счастливым, у меня нет. То, что со мной происходит последнее время, меня безумно устраивает. Если это то, что называется возраст, то я отношусь к этому положительно.

ОЧ: Когда исполняется одна мечта, непременно должна возникать другая, чтобы было ради чего жить, было к чему стремиться. Когда у вас есть «Оркестр мечты», о чём вы мечтаете теперь?

ОМ: Мне очень нравится, что меня бросает в иногда непонятные для меня самого эксперименты. То я ушёл из репертуарного театра, когда сделать это было практически невозможно. То я уехал заграницу, а это не как сейчас — взял и уехал, когда тебе 29-30 лет. Я оставил всё: родителей, друзей, любимых. Взял и уехал. Потом стал режиссёром, организовал театральное товарищество. В стране денег нет, ничего нет, а у нас жилетки вручную шьются в мастерских Малого театра. Перешёл в репертуарный театр, создал «Оркестр мечты».

Вроде бы всё в творчестве, но я сам не знаю, куда меня бросит в следующий момент. И я мечтаю, чтобы этот бросок произошёл, потому что я глубочайшим образом убеждён, что оставаясь в рамках профессии, нужно через какое-то время пытаться сильно менять своё существование.

ОЧ: Огромное спасибо за интервью, за вашу открытость, за позитив. Вы вопиюще нормальный в хорошем смысле этого слова. Издалека кажется, что такие люди, как вы, к космосу подключенные, и с ними тяжело говорить о чём-то земном. Но вы замечательно сказали вначале, что совершенно земные вещи вас тоже интересуют, и к концу интервью я поняла, что можно сказать: какие классные у вас носки!

ОМ: (смеётся) Спасибо!

http://malina.am/video/2015/10/6/oleg_menshikov995844

Театр им. М. Ермоловой теперь будет творить в тандеме со Следственным комитетом.
Руководитель театра - Олег Меньшиков...



ЗАНАВЕС!

https://www.rbc.ru/politics/10/10/2022/6344475a9a7947541ed473ee

В сегодняшних реалиях это называется

"Театр Ермоловой (художественный руководитель — Олег Меньшиков) и Следственный комитет России договорились о взаимном творческом сотрудничестве"

как мило...  на лице ОЕМ все счастье "взаимного сотрудничества"... откосить не удалось    

Ксения Ларина

Не могу никак оторваться. Все смотрю и смотрю на это фото. Как в бездну.
Что я испытываю? Бешенство? Возмущение? Ярость?
Нет. Я испытываю ужас. Тот самый, главный и самый неконтролируемый - экзистенциальный, неподвижный, который прорастает корнями из-под земли.
И ещё я думаю о том, что нет никакой возможности увернуться ни у кого. И если вы думаете , что вы таким образом спасаете людей или дело своей жизни, то знайте - вы губите и людей, и себя, и дело своей жизни. И обратного пути из этой воронки нет. Примите это, не отворачивайтесь, не погружайтесь в песок «чистого» искусства. Нет больше чистого - только грязное, трусливое, дрожащее, покорное, принимающее грязные и унизительные условия. Не предавайте себя.