Александр Минкин "Немой Онегин" ч. 8-я

http://www.mk.ru/culture/2017/11/19/nemoy-onegin-chast-vosmaya.html



Дуэльные пистолеты 1820-х. Мастерская J.B. Ronge Fils A Liege. Длина ствола — 10 дюймов.


В большом шедевре — в «Онегине» — есть золотые россыпи маленьких шедевров. Ведь когда поэту вдруг приходит счастливая мысль или рифма, или просто соблазнительная нота, звук, фокус и пр., то жалко же бросить. Надо куда-то вставить, чтоб добро не пропадало. Так множество чудес и попало в «Онегина» — ещё бы: за восемь-то лет!

...Какой бывает кот? Ловкий, пушистый, толстый. Пушкин увидел в нём характер.

Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл.

Жеманный — это так замечательно, что Пушкин не пожалел труда, и вторая строчка — самое нельзя прелести. Мур-лы-ла-рыл-мыл — лучшего мурлыканья в русской литературе нам не попадалось.
Несколько эпизодов «Онегина» — настоящее кино. Один был нами описан в самом начале: длиннющий кросс — дистанцию огромного размера — Пушкин спрессовал в две строчки:

Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок

Вот ещё одна совершенно киношная ускоренная съёмка: три четверти года — в семь строк. И не голое перечисление сезонов, а картины, даже звуковые, с воем.

Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана.
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идёт волшебница зима.

Тут всегда остаётся незамеченным поэтический бриллиант: воет не ветер, а север! Ветер воет — банальность. Север воет — жуть.

Умел он и невероятно растягивать время. Смотрите — замедленная съёмка:

Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В гранёный ствол уходят пули
И щёлкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надёжно ввинченный кремень
Взведён ещё...

«Взведён ещё» — ещё не опустился, не высек искру.

Вы оценили сверхкрупный план? Такое мы увидели только в конце XX века. Начало фильма «Список Шиндлера»: гремят клавиши пишущей машинки, и каждая следующая буква — во весь экран.



К каждой паре дуэльных пистолетов прилагался инструментарий.

Блики солнца на пистолетах, удары молотка по шомполу, шомпол загоняет пулю в гранёный ствол (аккуратно, ведь пуля забивается до упора — до соприкосновения с пыжом, под которым порох, и от глупого сильного удара порох может взорваться, тогда пуля вместе с шомполом влетит прямо в глаз заряжающему), курок оттягивается назад и, с характерным щелчком, фиксируется во взведённом положении, из пороховницы (металлическая фляжка) порох сыплется на полку, где потом вспыхнет (от искры, которую вызовет удар кремня по стали) и через дырочку в стволе воспламенит заряд... Поверьте: современники Пушкина, читая эти 7–8 строк, видели и слышали всё происходящее. Видели не менее ярко, чем мы в кино. Ибо воображение у них было развито значительно сильнее, чем у нас. Не было телевизоров, фильмов, никаких экранов с движущимся изображением, не было фотографий. Читая, они всё воображали сами, и потому каждое слово, каждая фраза в их натренированных на воображение головах превращалась в живую картину. Кстати, им не надо было пояснять, что «в гранёный ствол уходят пули» — означает: в каждый пистолет по одной; числительная разница (ствол — один, пули — много) тогда никого не могла сбить с толку.

Давайте споём! Мы ж ещё ни разу не пели. Опера «Евгений Онегин» у нас впереди, а пока мы тут споём сами, без Чайковского, а капелла, знаменитую «Землянку».

...Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза...
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега...
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.

...В человеческом языке есть любимые числа. Их предпочитают поэты и просто люди. На первом месте тройка, на втором — семёрка. Три мушкетёра, Семь самураев, Три сестры, Великолепная семёрка. В сказках всегда три брата, три девицы под окном пряли поздно и т.д. Один шаг до цели, в двух шагах от дома... Четырёх шагов в фольклоре, в сказках, в разговорах, в анекдотах не бывает.

Откуда же в «Землянке» четыре шага до смерти? Но вот самая знаменитая дуэль в мировой литературе:

«Теперь сходитесь!»
                     Хладнокровно,
Ещё не целя, два врага
Походкой твёрдой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.

«Онегин» уже почти два века в подсознании всех русских поэтов. Вот и у Суркова, автора «Землянки». Вряд ли он специально написал «четыре». Просто Пушкин всё время работает. Созданный им язык вокруг и внутри нас, мы им дышим, не замечая. Впитываем с колыбели: у Лукоморья дуб зелёный, приплыла к нему Рыбка, спросила: я ль на свете всех милее?..




Вот и Маршак: с детства любимая история про парня, который спас девочку из пылающего дома — залез по водосточной трубе и пошёл по карнизу:

Чёрного дыма висит пелена,
Рвётся наружу огонь из окна.
Еле стоит на карнизе нога,
А до балкона четыре шага.




В начале века «Онегина» поставили в театре Школа драматического искусства. Незабываемое впечатление. Несколько актёров и миловидных актрис (штук 13–15), разбредясь по сцене, звонко и отчётливо произносили текст.

Обозначим актёров-мужчин буквой М, а женщин, соответственно, Ж, и попытаемся показать здесь, на бумаге, хотя бы начало спектакля. Конечно, вы не услышите звонких голосов, не увидите лиц, фигурок и жестов, но ваше воображение, надеюсь, вам поможет. Вот как это было сделано:

М-1. Мой!
Ж-1. Дя!
М-2. Дя!
Ж-2. Самых!
М-3. Честных!
Ж-3. Пра!
М-4. Вил!
Ж-4. Ко!
М-5. Гда!

И так всю дорогу: то ли два, то ли три, то ли четыре часа — не упомню. Помню ужас. Это было сложнейшее, тщательно отрепетированное и абсолютно хладнокровное убийство. Расчленение текста не на фразы даже, а на слова, на куски слов — в погоне, вероятно, за «музыкой текста», в попытках поймать и (как сушёную бабочку) поместить под стекло пушкинскую музу.

Актёры на сцене выкрикивали буквы из «Онегина», а в мозгу (подозреваю, не только у меня) непрерывно звучало: Музыку я разъял как труп.

Фраза всплывала сама, и значит — перед нами был Сальери, размножившийся чрезвычайно. Размноженный режиссёром на дюжину мелких крикливых бесов. То, что Сальери когда-то сделал с Моцартом (в трагедии Пушкина), теперь на Сретенке коллективный Сальери делал с Пушкиным. Музыку он уже разъял, как труп, теперь взялся за поэзию. Она улетучилась, отлетела в мир иной; остались звуки; и для режиссёра, несомненно, в этом был какой-то смысл. Какой? Даже не могу сказать, полностью ли они таким манером прочли роман или сократили.

...Потом случай занёс в прозу. Малый червонный театр пошёл с козырной «Пиковой дамы». Стыдно было смотреть, и писать тогда не стал — стыдно. Ну да из песни слова не выкинешь. Оставим ничтожную режиссуру, оставим беспомощную картонную игру артистов. Скажем лишь о тексте, который звучит со сцены из уст двигающихся там людей, на которых надеты якобы исторические костюмы.

В повести «Пиковая дама» разговоров гораздо больше, чем в «Онегине». Но всё равно мало. На спектакль в двух действиях никак не хватит. Пришлось дописать. Нельзя сказать, что дама выросла, но потяжелела безусловно. Её разнесло, теперь это баба. Она распухла, как купчиха Островского — жирная пошлая говорильня.

Вот две строки — я гений, прочь сомненья!
Даёшь восторги, лавры и цветы! —
Вот две строки: «Я помню это чудное мгновенье,
Когда передо мной явилась ты!»

Высоцкий гениально изуродовал знаменитые строчки, добавив тупые «это» и «когда». Но он сделал это в шутку, а в «Даму» долили всерьёз. Зритель думает, что это Пушкин (так на афише написано). Нет, это Житинкин. Он развёл Пушкина, как спирт, но не до сорока градусов, а до одного, до кефира, жиже некуда. Это даже не морковный кофе.

Всякий режиссёр переводит текст на язык сцены. Плохой переводчик — как расстроенный рояль. И композитор гений, и пианист (артист), положим, хорош, а музыка звучит убого, фальшиво, коряво.
И одноимённая пьеса «Пиковая дама», и одноимённый спектакль Малого театра чрезвычайно современны. В том смысле, что сейчас так асфальт кладут: с ухабами, трещинами, стыки торчат, люки проваливаются.

Но более всего спектакль напоминает комикс, где на картинках с человечками вдобавок изображаются поясняющие звуки: Трррах!!! — удар; У-у-у! — угроза или волк за кустами; Ё! — крик боли и изумления. У всех человечков пузыри вылезающих изо рта слов.




В «Пиковой даме» Пушкина — меньше семи тысяч слов. В одноимённой пьесе Житинкина — почти одиннадцать тысяч (компьютер считает мгновенно). Но вы ошибётесь, если решите, будто Житинкин присочинил к тексту Пушкина всего 50 процентов. Нет, действительность гораздо грубее.

В повести Пушкина диалогов совсем немного. Пьеса же — сплошные диалоги. От Пушкина остались крохи. Вялый и тупой текст почти полностью сочинён режиссёром. На афише — золотое имя, а на сцене — подделка. Даже не самоварное золото, а просто папье-маше (жёваная бумага). Чтобы не быть голословными, предлагаем читателю самому насладиться:

Вот эпизод из натуральной «Пиковой дамы»:

— И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была её бабушка, княгиня Дарья Петровна?.. Кстати: я чай, она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?
— Как постарела? — отвечал рассеянно Томский, — она лет семь как умерла.
Барышня подняла голову и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой графини таили смерть её ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня услышала весть, для неё новую, с большим равнодушием.
— Умерла! — сказала она, — а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во фрейлины, и когда мы представились, то государыня...
И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот.
— Ну, Paul, — сказала она потом, — теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?
И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский остался с барышнею.
— Кого это вы хотите представить? — тихо спросила Лизавета Ивановна.
— Нарумова. Вы его знаете?
— Нет! Он военный или статский?
— Военный.
— Инженер?
— Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?
Барышня засмеялась и не отвечала ни слова.
— Paul! — закричала графиня из-за ширмов, — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

Заметьте: действуют трое — Графиня, Лиза и Томский, вдобавок присутствуют две-три бессловесные горничные-рабыни.

А вот тот же эпизод из одноимённой пьесы Житинкина. Артисты пускают пузыри. Цитируем, в точности сохраняя орфографию и пр.

ГРАФИНЯ. Апчхи!.. (Чихает.) Мой милый, Елецкая, что в ней хорошего? Тфу! Такова ли ее бабушка, княгиня Дарья Петровна... Кстати, я думаю, она уже очень постарела?

ТОМСКИЙ. Как постарела! Она уже лет семь как умерла.

ГРАФИНЯ. Умерла!.. (Впадает в задумчивость. Маша делает знаки Томскому.)

ТОМСКИЙ. Вот тебе раз — проболтался!..

ГРАФИНЯ. Жаль, жаль бедную! Мы с нею в одно время появились в свете, и тогда mon cousin Michel написал стишки на наше появление, — их все знали в то время...

ТОМСКИЙ. А вы их помните, grande maman?

ГРАФИНЯ. Такие вещи не забываются, mon cher!.. Я прочту тебе их:

«Две феи к нам явились в свет
Пленять нас красотою:
Любовь, восторги и привет
Внесли они с собою.
Огонь горит в очах одной,
Палит, как солнце юга;
Зато в очах же у другой —
Лишь холод, лед и вьюга»...

ТОМСКИЙ. Эксолян, с мани фик, анкруаябль. (Так в тексте пьесы. Это типа французский язык. Кириллицей следовало бы написать: экселян, манифик, энкруаябль. Excelent, magnifique, incroyable — превосходный, великолепный, невероятный — фр.) Позвольте мне эти стишки, — я передам вашу славу потомству.

ГРАФИНЯ. Хорошо, я как-нибудь отпишу их тебе вместе с французским переводом. (Отписать — оставить что-то по завещанию. А тут следовало сказать «перепишу» или «продиктую» или «спишу»; копия тогда называлась «списком»)

ТОМСКИЙ. Разве они переведены?

ГРАФИНЯ. И даже напечатаны в «Memoires frangaises». Когда я, появилась в Париже, произвела эффект, фурор, то граф Александр Григорьевич их перевел, и сам Вольтер был от них в восхищении.

ТОМСКИЙ. Так вы были знакомы с Вольтером?

ГРАФИНЯ. Конечно. У меня часто ужинали все великие нашего времени: Мормонель Дидро, философ Гельвеций и математик Даламбер. (Думаете, «всех великих» тут трое? Да, часть публики подумала, будто Мормонель — это имя Дидро. Но его вообще-то звали Дени. А тут, вероятно, имеется в виду Жан-Франсуа Мармонтель, чья фамилия, хоть и с двумя ошибками, попала в список великих вместе с д’Аламбером.)

ТОМСКИЙ. Подумать только, так вы и с ним... Кстати, о математике! У меня еще есть к вам просьба. (Графиня смотрит боязливо.) Да не об деньгах! («Смотрит боязливо» — даже в ХIХ веке мало кто делал такие неприличные ремарки. Попробуйте перед зеркалом сделать боязливый взгляд.)

ГРАФИНЯ. Об чем же?

ТОМСКИЙ. Позвольте вам представить, только не для бала, истинного философа и замечательного математика...

ГРАФИНЯ. Кого!!!

ТОМСКИЙ. Моего хорошего приятеля, Германна...

ГРАФИНЯ. Германна?!.. Кому же он, mon cher, известен?!.

ТОМСКИЙ. Всем моим друзьям.

МАША. (в сторону). Игрокам. (Обратите внимание на Машу и её комментарии.)

ГРАФИНЯ. Этого недостаточно. Откуда он явился?

ТОМСКИЙ. Он... родился чуть ли не в России; образование получил в Университете за границей.

ГРАФИНЯ. Но кто его отец? Какого он происхождения?

ТОМСКИЙ. Вот этого я не знаю наверное... приятели говорят, что он — сын обрусевшего немца.

ГРАФИНЯ. А неприятели?

ТОМСКИЙ. Думают, что он происходит от немецких... как бы это помягче выразить!..

ГРАФИНЯ. Иудей, что ли? Апчхи! (Чихает.)

ТОМСКИЙ. Да... вроде этого. Но, во всяком случае, он человек замечательный...

ГРАФИНЯ. И ты давно с ним знаком?

ТОМСКИЙ. Не особенно... но успел уже у него позаимствовать...

ГРАФИНЯ. Так он что, ростовщик? Апчхи!

ТОМСКИЙ. Помилуйте, что вы! Я заимствовал у него частичку его знаний. Он занимается со мной смешанной математикой, открывает таинства природы.

ГРАФИНЯ. И много ты взял у него уроков?

ТОМСКИЙ. Уроков? Позвольте, один, два... всего три!

ГРАФИНЯ. Немного... Апчхи! Апчхи! Апчхи!

ТОМСКИЙ. Сегодня он обещал дать еще один. Я сейчас его видел у вашего дома. Я спешил к вам, а он стоял напротив этого окна.

МАША. (в сторону). Вот так оказия!

ГРАФИНЯ. Он стоял напротив этого окна?

ТОМСКИЙ. Он хотел идти ко мне, но его вдруг остановила...

ГРАФИНЯ. Открытая форточка?

ТОМСКИЙ. Нет, мысль, как уяснить себе кабалистику, или, вернее сказать, естественность мистицизма... О, это такая голова? (Входит Лиза с книгами.) Да вы сами, когда познакомитесь с ним...

ГРАФИНЯ. Я, мой милый, никогда с ним не познакомлюсь!..

ТОМСКИЙ. Но, почему же?

ГРАФИНЯ. Потому, что я терпеть не могу загадочных людей — ни у меня в доме, ни перед моими окнами...

ЛИЗА. (в сторону). О чем они?

ТОМСКИЙ. Простите, grande maman, но не вы ли сами принимали у себя неразрешимую проблему, ходячую загадку всего мира — таинственного графа Сен-Жермен!

ГРАФИНЯ. Замолчите, сударь! Вы говорите нелепости. Не клевещите на того, кого ни вы, ни все ваши умники не в состоянии постигнуть! Вы не имеете права говорить о том, кто под именем Сен-Жерм... ах, дайте воды! (Лиза подает.)

ТОМСКИЙ. (Маше). Кажется, я опять попал впросак!..

МАША. И еще не раз попадете...

ЛИЗА. Вот капли, графиня, примите их. (Капает в стакан и дает.) (Вообразите: оказалось, что к этой реплике нужна ремарка. А то ведь Лиза могла сказать «примите», но не дать.)

ТОМСКИЙ. Ей что-то частенько бывает дурно?

МАША. Она очень слаба.

ТОМСКИЙ. От чего?

МАША. От нервов. (Маша произносит «от нерьвов».)

ТОМСКИЙ. От нервов? (И Томский произносит «от нерьвов». Так что аристократ и крепостная девка используют один и тот же способ смешить почтенную публику.) Что же делать, таков закон природы.

МАША. И стоит вам только раз не остеречься...

ТОМСКИЙ. Нет, бог с ней! Я теперь слова не скажу... Вам лучше, grande maman?

ГРАФИНЯ. Да, немного, прошло. Который час?

ЛИЗА. Давно било час.

ГРАФИНЯ. Боже, я опаздываю на прогулку.

МАША. Да вы совсем готовы, вам только надеть ватный капот. (Зачем надевать на прогулку домашнюю одежду?)

ГРАФИНЯ. Ну, Paul, помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?

ЛИЗА. (подаёт, взяв со стола). Вот она. (Со стола взяла! Без ремарки могла бы сдуру достать из кармана широких штанин. Вот так пишут за Пушкина. Вот так и возникает объём произведения, соответствующий договору. Эпизод раздулся в 5 раз!)

ГРАФИНЯ. Лизанька, не забудь отдать ему его галиматью. Апчхи! (Идёт.)

ТОМСКИЙ. Вы, grande maman, на меня не сердитесь?

ГРАФИНЯ. Анфан тэ рибль! (Почему выражение «enfant terrible», означающее «ужасный ребёнок», сочинитель этой галиматьи написал кириллицей и в три слова — diable его знает.) И не думаю.

ЛИЗА. (Томскому тихо). Что вы наделали?

ТОМСКИЙ. (тоже тихо). Кто же мог представить, что это ее взволнует?

ГРАФИНЯ. (в дверях). Poul, принеси мне какой-нибудь новый роман, только не из нынешних. (Poul это тот же Paul — разницы нет.)

Мы процитировали так много, чтобы показать масштаб безобразия и степень бесстыдства.

Если забыть о таланте и судить только по объёму — пиковая баба вчетверо толще дамы. То есть условного Пушкина тут maximum 25%... Как бы вы отнеслись, если б к стакану водки некто долил три стакана мутной воды и сказал бы: вот литр водки. — Эта жижа — водка? ... — — — ... Успокойтесь, дамы и господа — материться мы тут не станем даже в тех местах, где это было бы чрезвычайно уместно и справедливо. Но важную вещь можно и без мата сказать так, что это будет понятно любой блондинке.


Двойное дно футляра.


Читая про это безобразие, кто-то решит (заметьте, мадам, что здесь нет обращения к вам лично) — кто-то решит, что беда не так уж велика, если публика получает хотя бы четверть настоящего Пушкина. Нет и нет. Представьте, что вам положили еду на тарелку, три четверти которой — жутко грязные. Согласитесь ли вы есть, поскольку четвертушка тарелки всё же чистая? Нет и нет. Это просто грязная тарелка. Так и с текстом, который на афише называется «Пиковая дама», — наглая переделка просто-напросто живёт по украденному паспорту.

Никак невозможно отвязаться от чёртовой дамки пик. Заметили невероятно активную крепостную девку Машу? Заметили 7 штук «Апчхи»? И не думайте, будто графиня гриппует. Это не болезнь персонажа, это юмор автора. Обратите внимание на реплики:

ТОМСКИЙ. Думают, что он происходит от немецких... как бы это помягче выразить!..

ГРАФИНЯ. Иудей, что ли? Апчхи! (Чихает.)

ТОМСКИЙ. Да... вроде этого.

Что «вроде этого» — курд? турок? бедуин?

Понятно, что у русской аристократки (в представлении Малого театра) аллергия на этих «как бы это помягче выразить». Но мысль, будто Томский, названный в программке князем, — русский офицер, гуляка, в начале ХIХ века станет подыскивать «выражение помягче» — мысль эта фальшива. И скорее сообщает о стыдливости не Томского, а Житинкина. По-настоящему стыдиться следовало бы за некоторые ремарки. Потому что после «апчхи» писать в скобках «чихает» — просто позор. Мы, как бы это помягче выразить, знаем, как на бумаге обозначаются разные звуки, издаваемые разными частями тела. Например «кхе-кхе» — это кашель, а... э-э... впрочем, кажись, достаточно.

В спектакле Академического Малого театра старая графиня чихает всю дорогу, хотя насморка у неё нет (не сморкается). Понятно отчаянное, но бессильное желание постановщика рассмешить публику. В казарме смешат несколько иначе, зато гораздо успешнее — даже совершенно глухой почуял бы эти шутки. Есть в спектакле и другие упорно повторяющиеся звуки. Каждый раз, когда за сценой кто-то стучит деревяшками, изображая усиленный динамиками цокот конских копыт, зрители должны понимать: то ли кто-то приехал, то ли кто-то уехал. Если бы копыта не цокали, зрители бы и не поняли; постановщик же лучше знает свою публику.

Обычные мучения режиссёра: что сократить? Иначе спектакль получится слишком длинным. Туминас сократил «Онегина» радикально, оставил одну пятую, но многим читателям никогда прежде не удавалось заглянуть в такую глубину, которую литовец открыл зрителям на сцене.

Здесь другое. Человек явно мучился: что дописать? Например, одному дворянину Житинкин дописал реплику: «За компанию жид повесился». Так действительно иногда говорят, только вот у Пушкина в «Пиковой даме» так не говорят, там этой фразы нет. Но среди публики Малого ценители таких фраз есть, и режиссёр пошёл им навстречу. И ещё раз пошёл им навстречу в спальне у графини. А поговорка неплохая: имеется в виду компанейская натура: куда все, туда и я — на миру и смерть красна.

Возле гардероба, стоя в очереди за пальто, некоторые зрители искренне восхищались: Ай да Пушкин, Наше всё! Как он «этих вроде этого»!

Кое-кто из них, придя домой, перечитает «Пиковую даму», не найдёт этих красот и торжествующе догадается: «Ага! цензура вырезала!» Но это не цензура у Пушкина вырезала, а Житинкин Пушкину вставил.

Народность (и можно сказать, простонародность) спектакля в Малом ярче всего выражена в роли графининой служанки. Она очень много себе позволяет. Например, когда старая графиня скажет что-то остроумное (сочинённое для неё Житинкиным), служанка аплодирует.

«Аплодировать — хлопать в ладоши в знак одобрения, положительно оценивать» (Академический словарь). Никакая аристократка, фрейлина Екатерины Великой, не позволила бы рабыне оценивать себя. Старой графине (той, которая у Пушкина) не нужны комплименты уборщицы; с точки зрения норм приличия это не комплимент, а недопустимая наглость. Так что эта наша Маша аплодирует инсценировщику, который и шутки сочинил, и Машутке роль построил.

В спектакле Малого служебная Маша придумывает и всю интригу. Вероятно, режиссер читал, а может, и ставил Мольера, постоянный персонаж пьес которого служанка-интриганка. Маленькая разница: у Мольера они вольнонаёмные, либерте-эгалите.

Некоторые люди (и посещающие Академический Малый театр иностранцы) верят, будто это Пушкин, тем более, что так и на афише написано, и в программке. Но это, к счастью, совершенно не так.


Уважаемые читатели! Должен что-то сказать не об Онегине, а о вас. Если вы читаете эту Восьмую часть — значит, делаете это вполне сознательно.

Объяснюсь. Нравится вам этот роман о поэме или вызывает раздражение (бесит) — главное в том, что вы его читаете.

Наткнувшись на Первую часть два месяца назад, вы начали читать, не зная, что вас ждёт. Но скоро увидели, что ни политики тут, ни писем президенту, ни разоблачений чиновных воров — вообще ничего актуального. Вторая часть подтвердила впечатление: это про Онегина и больше ничего. Значит, сейчас эту Восьмую читают только те, кто уже точно знает, о чём речь. Только те, кому такое интересно — независимо, положительный это интерес или отрицательный; получаете ли удовольствие или раздражаетесь. Те, кто заскучал, — бросили давно.



Большая редкость: двуствольный колесцовый пистолет, 1580 год.

...Теперь о скучных местах.

Вообразите себя на краю долины. Вдаль уходят луга, поля, леса — красота! А ещё дальше, на горизонте, сияющая гора, сверкающая над облаками вершина. И понятно, что вид оттуда невероятной красоты. Идём?

Забыл сказать: ни ковра-самолёта, ни вертолёта у вас нет. Предстоит долгий путь, не каждый осилит подъём. Но ещё хуже, что сперва надо дойти до подножья. И оказывается: лес издали красив — а войдёшь — бурелом, чащоба, овраги, болота, колючие кусты, комары. Через час или на второй день вы уже измучены, раздражены; сколько ещё тащиться, продираться — неизвестно. Вдобавок нытики, что сперва шли с вами, начинают вас убеждать, что ничего хорошего впереди нет, надо бросить эту затею. Да и стоит ли овчинка выделки? Не лучше ли вернуться? Тем более такое впечатление, что гора ближе не становится; по-прежнему на горизонте.

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!

Я хотел бы попрощаться с теми, кто бросил эту затею, но, увы, не могу. Они же не дочитали до этого места. А вам обещаю: мучения будут вознаграждены. Потерянное время — как это ни странно — останется с вами надолго, навсегда. — Как? — Очень просто. Время, потраченное на пустой разговор, — пропало; на разгадывание кроссвордов, на электронные крестики-нолики, на идиотские ток-шоу — пропало. Вы остаётесь ни с чем. Остаётесь с ничем. А тут — иначе, сами видите. Или не видите.

Одного человека спросили: зачем он тратит столько усилий на своё искусство, недоступное пониманию большинства людей. Он ответил: «Мне довольно очень немногих. Мне довольно и одного. Мне довольно и ни одного».





Этот человек (о котором рассказывает Монтень) обладал, очевидно, невероятной силой духа, близко к настоящим отрешённым тибетским монахам, которым мы не можем даже подражать. Житель города и вообще-то духовный калека. (Если смотреть с Гималайских высот.)

А «Пиковая баба» — это мы заблудились, сбились с пути, забрели в болото. Ведь: а) вершина из лесу не видна; б) мы порой идём ночью, когда вообще ничего не видно; в) бесы не дремлют и всячески стараются мешать. А Пушкину разве было легко? Вспомните: мы пытались понять, как его угораздило поместить Вступление в финал Седьмой главы. Но увлёкшись местонахождением Вступления, мы упустили его смысл. Вернёмся.

Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь!

«Не дай блуждать мне вкось и вкривь» — вот о чём он просит! А это значит, что Автор постоянно блуждал, никак не мог заставить себя идти прямо, и прямо просит богиню: «Помоги!» Вот и «Пиковая» тут — такое блуждание.

Причём, если б мольба Автора находилась там, где и положено быть Вступлению, — то есть во первых строках поэмы — тогда можно было бы истолковать её (мольбу) как превентивную просьбу: так — на всякий случай, типа «присядем на дорожку». Но Вступление — в конце Седьмой главы, то есть почти в самом конце поэмы (ибо остаётся всего одна, последняя глава). И значит, это не наперёд, не опасение будущих возможных заблуждений, а постфактум (на горьком опыте, лат.). И действительно, «Евгений Онегин» полон того, что в школьных учебниках остроумно названо «авторские отступления» — то есть даже не блуждания, а вообще ходьба назад.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!..

Это ХХХIII строфа Первой главы. И зачем она? Никакого отношения к сюжету эти признания не имеют, а главное: это мемуар. Никакой не роман об Евгении Онегине, а рассказ об эпизоде из личной жизни Автора — эпизоде, никак не связанном ни с фабулой, ни с сюжетом... — — и даже не спрашивайте, что это такое, ибо это загадочные термины, и если мы ввяжемся в борьбу за понимание смысла этих иностранных слов, то завязнем так, что рассказ про Пиковую бабу покажется лёгкой пробежкой по стадиону. Кстати заметьте: бегун бежит, наматывает круг за кругом — тратит время и силы, — а ведь никуда не приближается. Значит ли, что он совершает бессмысленные действия? Подумать так — означало бы признать бессмысленность действия бесчисленных миллионов бегунов. Подумать так — означало бы превратиться (на время) в старика Хоттабыча, который пришёл на футбол и недоумевал: зачем 20 с лишним человек бегают за одним мячиком, когда у каждого мог быть свой... Но дело в том, что цель бегуна на стадионе — не перемещение по поверхности планеты, не тупое «из точки А в точку В» (Б-лат.).

«Домик в Коломне» — одно сплошное блуждание. Так что в конце Пушкин — изображая строгого читателя-академика, возмущённого наличием отсутствия серьёзности, — от его лица спрашивает сам себя и сам отвечает.

АКАДЕМИК (с раздражением):
— Как, разве всё тут? шутите!

ПУШКИН (растерянно):
— «Ей-богу».

АКАДЕМИК (возмущённо):
— Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?

ПУШКИН (оправдываясь):
— Нет... или есть: минуточку терпенья...
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской... Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.

                                                              1830

Разве это мораль? Просто ахинея. Случались и более резкие ответы ворчливым академикам. Рассказав совершенно непристойную байку про 40 дочерей царя, Пушкин заканчивает её насмешкой над чопорным читателем.

Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят:
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу!

                                                      1822

А вот знаменитое «Поэт и толпа»

ЧЕРНЬ (поэту).
— Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.

ПОЭТ.
— Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!

                                                      1828

Эти разные по форме, но очень похожие по смыслу разговоры Автора с читателями, показывают и доказывают: проблема настоящая и постоянная (см. годы написания). И если Пушкин пишет об этом из года в год — значит, это неотвязная мысль; значит, брань и непонимание его, безусловно, задевали.

Вообразите марсианского академика, который смотрит в телескоп на Землю и видит, что некое существо каждый день приходит на специальное место, чтобы бесцельно бегать по кругу. «Идиот» — решают академики на учёном марсианском совете. А нам смешно. Мы-то знаем, что «идиота» зовут Болт — он сто раз чемпион мира и Олимпийских игр и болт забил на всех марсианских академиков, при всём, разумеется, почтении к их занятиям и уму.

А у нас на Земле (в Москве) ноябрь. И более ни слова о реальности.

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

                                                         1830

«Нет никаких бесов, вздор!» — говорит академик. Бесов, может, и нет, а шедевр есть. ...Короче говоря, если вы, мадам, и вы, уважаемые товарищи доктора психологических наук, академики и пр., — если вы никогда не совершаете и не совершали бессмысленных действий, то нам остаётся только завидовать или... Или недоверчиво качать головой, поскольку нам кажется, что только земляной червяк не совершает бессмысленных действий, да и кажется лишь потому, что в занятиях червяка мы разбираемся, как Хоттабыч в футболе... — — Ох, будет ли этому конец?!