Александр Минкин "Немой Онегин" ч. 5-я

www.mk.ru/culture/2017/10/27/nemoy-onegin-chast-pyataya.html



"Евгений Онегин" 1833 года. Чтоб книжка не закрывалась, прижал ножом.

Господа и особенно дамы! Оказывается, некоторые из вас успели обидеться за Пушкина. Им показалось, что он тут унижен и очернён. Погодите, не будьте опрометчивы.

Мы не по капризу и не от хорошей жизни потратили здесь столько сил, столько места и вашего, читатель, времени на возню с такими мелочами, как разница между совершенствами и совершенством или в какой одежде и в каком возрасте бежала кросс Татьяна. Нами движет жажда понимания, несбыточная мечта.

Никто меня не понимает!

— жалуется Татьяна в знаменитейшем русском письме (даже громовые письма Толстого и Солженицына не так известны, что уж говорить про нравственные письма Сенеки к Луцилию, письмо запорожцев турецкому султану или какие-то письма русскому президенту).

Никто меня не понимает! — тоскует героиня, и о том же кричат письма Пушкина, полные бешенства (на непонимание со стороны даже самых близких друзей) и попыток оправдаться за бешенство:

Пушкин — Вяземскому
13 сентября 1825. Михайловское
Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего Боже упаси) на моём месте (в ссылке, в бессрочной ссылке!), так, может быть, пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но чёрт ли в эдакой жизни... Дружба входит в заговор с тиранством, сама берётся оправдать его, отвратить негодование... а там не велят и беситься. Как не так!

Необходимы пояснения. Пушкин рвался сбежать из ссылки за границу (придумал себе болезнь, необходимость хирургической операции) и умолял друзей добиться разрешения на выезд. Они же добились у царя позволения Пушкину съездить для операции в Псков. Но он категорически не хотел ложиться под нож тамошнего коновала, а заодно и лишиться предлога для отъезда. Отказался. И вышло, что он отказывается от царской милости, а значит, окончательно губит себя в глазах императора.

Заметил ли он, как в этом письме его жизнь вдруг превратилась в самую знаменитую пьесу? Друзья Гамлета — Розенкранц и Гильденстерн — входят в заговор с тиранством (с Клавдием и Гертрудой). Гамлет в бешенстве (см. сцену с флейтой). А ещё прежде король-братоубийца не отпускает Гамлета за границу — «из чувства нежной любви».

КЛАВДИЙ
К тебе питаю я любовь, какой
Нежнейший из отцов привязан к сыну.
Что до надежд уехать в Виттенберг —
Не по душе нам вовсе эти планы.
Прошу: останься тут, под лаской наших глаз.

«Под лаской наших глаз» — какие шикарные обороты изобретают коронованные убийцы!

Гамлет придумал себе сумасшествие, Пушкин придумал себе аневризм. Ни король Клавдий, ни Александр I не поверили.

...Понимание — вот чего добивается всякий, кто говорит либо пишет. А читающему — надо ли понимать детали и тонкости, если в общем и целом всё давно понятно?

Читатель, не постигший своим сознанием мельчайшие подробности текста, не в праве претендовать на понимание «Евгения Онегина».
                                                       Владимир Набоков (переводчик
                                                       и величайший комментатор «Онегина»).

Вот пример: первая глава нашего романа о пушкинском романе называется «Зайчик, беги» и в ней рассказывается про кросс Татьяны.

Возможно, вы в душе поморщились: с какой стати героиня Пушкина названа Зайчиком? Уж это слишком фамильярно, пошло...

Но дело не в пошлости автора; он и сам минут 20 сомневался: стоит ли так? Дело в нескольких обстоятельствах, из которых назовём два-три, возможно, не самых важных.

Татьяна именно поскакала по лесам и лугам, как зайчик в ужасе несётся от собак. Другой пример (кошка, к хвосту которой жестокий мальчишка привязал консервную банку) был бы ещё хуже. Хвоста у Татьяны нету, а кошка ассоциируется с похотливостью — видели, как она выгибает спинку, задирает задок, свешивает хвостик на сторону, откровенно открывая любому... — Что-о?! — Успокойтесь, мадам, — ...открывая миру свои чувства, переживания, желания и, душераздирающе мяукая, жмурится: в ослепительной надежде блаженство тёмное зовёт.

Нет, зайчик — символ робости и пушистой невинности — лучше кошки. Главное же, что Таню сравнивал с зайчиком сам Пушкин.

Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье...
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

Выходит, Пушкину можно сравнивать трепетание персиков с трепетанием зайчика, а нам нет?

В «Онегине» есть ещё один зайчик... Если вы этого никогда не замечали, то теперь знаете. А заодно узнали и о том, как мучительно размышляет автор над каждой ерундой. Но для чего? С какою целью? Да всё с той же — добиться понимания. А что в результате? В результате читатель только раздражается — так любой человек досадует на избыточную заботу, на повторы.

Вот и Набоков знает, что повторяется, настаивая на понимании мелочей, но не может удержаться:

В искусстве, как и в науке, наслаждение кроется лишь в ощущении деталей. Хочу повторить, что если эти детали не будут как следует усвоены и закреплены в память, все «общие идеи» (которые так легко приобретаются и так выгодно перепродаются) неизбежно останутся всего лишь истёртыми паспортами, позволяющими их владельцам беспрепятственно путешествовать из одной области невежества в другую.
                                                                       В.Н. (п. и в. к. «О.»).

Блистательные формулировки! Стремление покинуть области невежества знакомо всем любознательным. Но...

Покорить восьмитысячник невозможно с налёту. Сила есть, отвага, деньги, снаряжение, но — кто бы ты ни был — будешь вынужден останавливаться в промежуточных лагерях. Организм должен адаптироваться к чужим условиям. Разреженный воздух и нехватка кислорода — далеко не всё. Надо менять поведение и даже мышление. Пусть даже внизу ты звёзды хватал с небес, но эти нижние звёзды (известность, знакомства, бентли, должность, неприкосновенность и Орден за Заслуги) ничем тебе не помогут. Скорее наоборот: ты изнежен, капризен, уверен, что всё знаешь, а потому можешь погубить всю группу.

— Жалобу Татьяны «никто меня не понимает» знаем наизусть. Но Пушкин-то где на это жалуется?

— Как «где»?! Везде! Забыли?

Он пел — а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.

Это про полное непонимание. Возможно, рядом с поэтом есть несколько друзей, которые его хвалят. Но тут мы их не видим. Поэт совершенно одинок; стихотворение так и называется «Поэт и толпа» — больше там никого.

— Вы прицепились к одному случаю. — Нет. Проблема настолько важная и постоянная, что придётся однажды заняться ею всерьёз. Ибо именно она до сих пор лежит нам поперёк дороги и мешает достичь обещанной сияющей вершины (а она обещана, и обещание будет непременно исполнено).

Проблема эта называется пустыня. До неё нам дойти нелегко. А потом ещё и перейти придётся. Но спешу утешить: 1) если Бог поможет, вы преодолеете пустыню примерно в 70 раз быстрее самого знаменитого и самого массового перехода - поэтому капризничать и роптать на долгую дорогу вам не стоит; 2) в пути вас не будут мучить ни голод, ни жара, ни пыльные бури — ничего, кроме духовной жажды, понемногу всё же утоляемой; 3) достигнув земли обетованной, вам не придётся никого убивать, ибо местность та совершенно свободна и перенаселённость ей не грозит, увы; 4) последнее преимущество: оглянитесь — рядом с вами никого, нет группы, тут каждый идёт в одиночку; и если вы устанете и/или разуверитесь — никто не узнает, что вы сдались на полпути.

...Ученики не понимали Христа. Булгаков блестяще и сочувственно изобразил сцену: Иешуа (т.е. Иисус Христос) жалуется Понтию Пилату на оборванца (на апостола Матфея):

Он неверно записывает за мной... Ходит, ходит с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил.

Бедный Матфей! — он уверен, что совершенно точен. Но, увы, он записывает в меру своего понимания. Выдумка Булгакова? Нет, к сожалению. Перелистайте все четыре Евангелия: жалобы Христа на непонимание — постоянны и горьки. И не на саддукеев, фарисеев и пр., а именно на учеников, на ближних; что уж о дальних говорить.

Иисус сказал (ученикам): неужели и вы ещё не разумеете? Ещё ли не понимаете?
                                                                                Матф. 15, 16

Увы, неподдельное внимание, любовь и прочие добрые чувства — не гарантия понимания.

Понимание «Онегина» невозможно без понимания мелочей — утверждает Набоков. Так ли, нет ли, но есть кое-что важнее сильфид и харит, про которых любой может узнать, ткнув пальцем в Википедию.

Понимание «Онегина» невозможно без понимания мыслей Пушкина — уж это совершенно точно и бесспорно. А мысли его — не в греческих автомедонах; они... — — Они же исчезли — как искры, без следа. — Не все! Некоторые остались в стихах; какое-то слово, столкнувшись с бумагой, вдруг вспыхивает, вызывает озарение, — поэт говорит «снизошло» — то есть дали сверху!

...Всё, что Пушкин написал с 1823 до сентября 1830 — всё написано параллельно с «Онегиным». Возможно, привычней сказать «одновременно». Так было бы верно, но недостаточно. Упрощение же часто ведёт к утрате важного смысла.

Положим, вы сейчас читаете это за едой, думаете об «Онегине», — разве важно, что именно вы одновременно едите? Каша ли, капуста ли, картошка — ничего от этого не меняется в ваших мыслях (и в этом тексте).

Но когда Пушкин параллельно сочиняет разные вещи — это взаимопроникающая и взаимовлияющая работа; один процесс, голова одна, в ней рой мыслей, они буквально толкают и теснят друг друга...

Теснится тяжких дум избыток...

Нет, пока обойдёмся без тяжких.

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем.
И тут ко мне идёт незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.

И мысли в голове волнуются в отваге. Как волны моря? — но у волн нет отваги. Как нервы воина! Кто из этой толпы выплеснется на бумагу — тот и попадёт в историю, в хрестоматию. Кто-то прорвётся и запечатлеется, а кто-то выскочит из головы в пустоту и исчезнет без следа. — Разве вам не знакомо: только что сверкнула замечательная мысль и — нету, улетела.

Очень похоже на другую толпу, которая, совершенно не требуя ума, наперегонки стремится в... Но достигнет, так сказать, «чистого листа» только один; остальные миллионы не воплотятся, погибнут в младенчестве (моложе и быть нельзя); и никто не узнает, какие умы и таланты могли бы из них вырасти! — Да, мадам, вы поняли правильно: этот чистый лист находится у вас, в глубине вашей личности; но выбрать кого-то одного из тех, кто к вам туда стремится, вы не можете, ибо выбор осуществляется мозгами. — Нет, мадам, вы не дура, просто тот выбор, о котором здесь случайно зашла речь, происходит не в голове, извините... М-да, вот типичный неблагопристойный результат параллельной толкучки мыслей. Надеемся, девушки не поняли, о чём шла речь.

Мысли в голове поэта теснятся, сталкиваются, вспыхивают — они как искры от соударения стальных рыцарских мечей, лучше даже сказать самурайских (по духу и твёрдости). — У вас нет мечей? И воображения нет? Тогда возьмите две головёшки из костра либо мангала и стукните одну об другую. Полетит рой искр — яркие, красивые, горячие — и в ту же секунду они гаснут, исчезают без следа.

...Если не считать следом то мгновенное восхищение, которое вы испытали и — — И тут же забыли за шашлыком (а иначе откуда у вас головёшки, вы ж не просто так дрова разожгли).

...Без следа!

Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
                                                                       Онегин, Глава II, строфа XXXIX.

Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришёл к своим, и свои Его не приняли.
                                                                                Иоанн. 1. 9-11.

«Мир Его не познал» — то есть не узнал и не понял. Грустно, конечно. Но что грустить.


Пора наконец сделать запоздалое вступление к роману «Немой Онегин», который вы сейчас читаете. И пусть вас не удивляет, что вступление находится в таком несуразном месте. Мы тут вообще-то стараемся следовать великим образцам.

Приходилось ли вам, мадам, читать вступление к «Евгению Онегину»? Неужели да? И где ж оно?

Большинство воображает, будто «Онегин» начинается с «Мой дядя самых честных правил». А ведь это не совсем так. Только настоящие знатоки (с гордым видом победителя в интеллектуальном споре или сделав снисходительную гримасу по адресу невежественного собеседника) объясняют: нет, не с дяди честных правил начинается «Онегин», а с «Не мысля гордый свет забавить».

Ну и что? Вот вы в лужу и плюхнулись со своим высокомерием и снисходительной гримасой. «Не мысля» etc. — это Посвящение, а вовсе не вступление.

...В июне День рождения Пушкина. По такому случаю меня однажды позвали на радио «Русская служба новостей».

— Про Пушкина нам что-нибудь.
— Нет, я уж лучше про «Онегина».
— Нам всё равно. У вас будет час эфира.
— Про «Онегина» за один час?!!
— Ладно, давайте две субботы: 5-го июня и 12-го.

Вот там и тогда — летом 2011 года — впервые было рассказано про беготню Татьяны по пересечённой местности, про блаженство/совершенство...

Девять месяцев проходит — читаю в газете, что Дантес был, оказывается, хороший человек. (Правнук убийцы дал интервью.) Позвонил в редакцию, начал ругаться, а мне отвечают: чем орать, лучше напиши что-нибудь.

Написал заметку «Почему Онегин — Евгений?» (февраль 12-го года). Действительно: Татьяна, Ольга, Владимир — такие хорошие имена, а главный герой — какой-то Евгений. (Вдобавок опасался за приоритет. Незадолго до того рассказал про имя Онегина в телепередаче «Игра в бисер» и не мог отделаться от мысли, что мою догадку может присвоить себе какой-нибудь доктор филологии. Печальный опыт есть.)

В заметке говорилось о том, что люди, особенно имеющие детей, знают, как порою нелегко выбрать имя младенцу. Задолго до его появления на свет (а некоторые — за много лет до зачатия) уже подбирают имя.

Проще всего королям: Людовик XIII, XIV, XV... и царям: Александр I, II, III... Простому человеку сложнее: надо почтить любимого деда, богатую тётку, какого-нибудь кровавого маньяка (папаша Санчес назвал будущего террориста Ильичом, угадал); испанец не задумываясь даёт мальчику пять имён и ублажает всех, включая Богородицу (немецкий случай: Эрих Мария Ремарк); у колыбели толпится семья, дело иногда доходит до драки.

Автор — один. Он сам зачал, вынашивал, сам родил, сам ищет имя, мучается. Говорящие имена — дело не хитрое. Кутейкин — пьяница; Кабаниха — дикая свинья; Молчалин — тихушник, втируша, карьерист; Держиморда... Это имена-характеристики.

А Онегин? Почему он — Евгений? Случайностью это быть не может. Тем более что Пушкин сам признался:

Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу.

Многим по инерции кажется, будто речь тут идёт об Онегине. Но зачем в шестидесятой строфе думать «как героя назову», когда Евгений уже назван во второй? Речь совсем о другом произведении. Вот что написано у Пушкина:

...Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слёз уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу.

По-русски написано: обдумывает план большой поэмы «песен в двадцать пять» (которую только предполагает начать) и придумывает имя её герою. А в это время закончил Первую главу романа.

Интересно другое: план большой поэмы и всего лишь имя героя тут как равные: одинаково занимают мысли автора. Это очень понятно. Заглавие — важная вещь. Имя — чрезвычайно важная вещь. Первое, что вообще сделал человек!

И нарёк человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым.
                                                                                              Бытие. 2, 20.

Евгений — имя какое-то чужое. Конечно, Коля, Ваня, Петя тоже когда-то были чужие (грек, еврей, римлянин), но так давно обрусели, что стали свои в доску. А Евгений — нет, что-то в нём не наше.

Мог бы быть французом. Тем более что лицейская кличка Пушкина была Француз. Французский язык — язык русского дворянства; на Западе только что зашла звезда Наполеона; Онегина-ребёнка учил француз:

Monsieur l’Abbe, француз убогой
Не докучал моралью строгой

Онегин блестяще говорит по-французски, но совсем не француз и уж точно не немец. Пушкину понравился его характер.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.

Холодность, оригинальность (неподражательная странность) — попахивает англичанином.

Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет

Как денди лондонский одет. Хранит молчанье в важном споре. Читает Адама Смита (английского экономиста)... А что он ест?

Пред ним roast-beef окровавленный...

Ростбиф да ещё с кровью — это Англия. Дальше — больше:

"Нет: рано чувства в нём остыли" (а во французе не остывают до смерти, в русском — до почечуя)

Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks...

Опять английская еда с английским написанием (все курсивы принадлежат Пушкину). Скучает Онегин тоже по-английски.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину...
Как Child-Harold, угрюмый, томный

Ещё и Чайльд Гарольд — английский герой англичанина Байрона. А потом ещё и в деревне все решили, что Онегин опаснейший чудак. Стопроцентный англичанин.

...Ну а потом во Вторую главу из-за границы прискакал Ленский. Вот именно примчался, а не приехал; потому что сюжет-то надо было двигать. Сейчас он познакомит Онегина с Татьяной Лариной и...

Но сперва Ленский, с малолетства влюблённый в Ольгу, отдал дань уважения могиле отца своей невесты — Дмитрия Ларина, хороший был человек.

Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Poor Yorick!"16 — молвил он уныло...

После слов „Poor Yorick!“ стоит циферка „16“ — это примечание самого Пушкина; таких в „Онегине“ 44.

Примечание № 16 выглядит так: «Бедный Иорик!» — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)»

«См.» означает «смотри». Но этого пушкинского указания никто не выполняет. Потому что про Гамлета с черепом все и так знают, заглядывать в Шекспира ни к чему. А Стерна, во-первых, нет под рукой; а во-вторых, зачем смотреть Стерна, если мы уже всё знаем из Шекспира.

Но если бы примечание Пушкина было сделано только ради «увы, бедный Йорик», то Шекспира достаточно. Зачем ещё «см. Стерна»? Мало ли кто, знакомый с «Гамлетом», произносит «увы» — и что, на всех ссылаться?

Если всё ж исполнить указание Пушкина: взять, например, роман Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (один из самых смешных романов в мировой литературе, вещь хулиганская, даже трудно поверить, что священник написал), — если взять этот роман, то в главе ХII читаем:

Евгений увидел, что друг его умирает, убитый горем: он пожал ему руку — — и тихонько вышел из комнаты весь в слезах. Йорик проводил Евгения глазами до двери, — потом их закрыл — и больше уже не открывал.

Он покоится у себя на погосте, в приходе, под гладкой мраморной плитой, которую друг его Евгений водрузил на его могиле, сделав на ней надпись всего из трёх слов: «УВЫ, БЕДНЫЙ ЙОРИК!»

Этот Евгений («см. Стерна») — эксцентричный молодой человек, нарушитель приличий и правил солидного общества — — опаснейший чудак.

Вот откуда имя Онегина и, в некотором смысле, характер. Обидчивые академики, которым всегда было лень заглянуть в Стерна, — скажут, что это «всего лишь версия».

Пусть версия. Но ведь не моя. Это же не я написал «см. Стерна», в романе которого никто не смотрит на череп шута. Так что рекомендация поглядеть на черепа шутов у Шекспира и у Стерна — шутовская!

Все другие версии — версии многомудрых литературоведов. А эта — Авторская. Надо уважать.

...Чуть не забыл! Ведь эта (читаемая вами сейчас) XVI глава начинается запоздалым вступлением, которое брошено как попало. Надо либо вычеркнуть (а жалко), либо кое-как закончить. Для этого, кстати, годится невероятный финал VII главы «Онегина». Вот её последняя LV строфа:

Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою...
Да кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.

Итак, вступление к поэме «Евгений Онегин» (6 строк!) нашлось в конце предпоследней главы. Так ещё никто не делал, да и потом никто не делал. Вот Пушкин и выделил курсивом эти строки — чтоб заметили.

Номинальный герой романа здесь даже не назван; о нём упомянуто небрежно и вскользь: «Чтоб не забыть, о ком пою...»; упомянуто случайно: «Да, кстати, здесь о том два слова»...

Зато есть важное признание «О ты, эпическая муза!». Итак, это эпос! — догадался Пушкин в конце концов.

А всё вместе — насмешка над читателем, который требует соблюдения правил. Требуешь? — ну, ехай на фиг (есть такая хорошая песня у группы «Ленинград»).

...Так никто не делал? Никто не засовывал вступление куда попало? Но если попробовать «см. Стерна», то в его знаменитом романе (от которого Пушкин был в восторге) вступление находится отнюдь не в начале.

Я утверждаю, что эти строки являются посвящением, несмотря на всю его необычайность в трёх самых существенных отношениях: в отношении содержания, формы и отведённого ему места.
              Лоренс Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
                                                                             Конец VIII главы.

Я знаю, мадам, что вы очень внимательный читатель, когда вас свербит желание поймать автора на ошибках или ещё лучше — на жульничестве. Вы, разумеется, скажете, что посвящение — это отнюдь не вступление. Ваша правда. Виноват. Но виноват не в жульничестве, а в том, что выкопал очередную ямку у вас на дороге, чтобы посмотреть: перепрыгнете или плюхнетесь? (Да, это бессердечие.)

Что касается добряка Стерна, то он поместил вступление к своему гениальному роману в XX (двадцатую!) главу III (третьего!!!) тома. Пушкин так поступить не мог, потому что в его романе нет ни третьего тома, ни XX главы. И Пушкин воткнул своё вступление в конец VII главы, несмотря на всю необычайность этой затеи в трёх самых существенных отношениях: содержания, формы и отведённого места.

Если б этого вступления не было, кто б это заметил? — Никто. — Тогда зачем оно? — Очень просто: Автор забавлялся.

...После газетной заметки про «почему Евгений», позвонили из Вахтанговского театра. Мол, Римас Туминас собирается ставить «Онегина», прочёл статью, хочет с вами поговорить.

Встретились. Он рассказывал, что хочет показать, какой Онегин плохой, бесчувственный, жестокий холодный циник, всё разрушает... Я и сказал, что спектакль про Онегина вряд ли получится.

— Почему?!

— Потому что нет сюжета. Нечего играть. Да и Онегин пустой. Долго ли можно с увлечением разглядывать пустышку?

— Почему же все так любят?

— Не все. Любят только русские, русскоязычные. А главное: людям кажется, что они читают «про Онегина», а на деле они читают Пушкина, и именно это им нравится.

Рассказал про кросс, про блаженство/совершенство и ушёл, совершенно не веря в успех режиссерской затеи. Продолжал урывками писать то, что вы сейчас читаете.

Прошёл ещё год — премьера в Театре Вахтангова 13 февраля 2013 года. Невероятный шедевр! Гениальная постановка. Потрясающая музыка. Грандиозная сценография. И вдруг Татьяна рванула по сцене — кросс! — прыгая через столы и стулья (не выращивать же на сцене ради минутного эпизода лесок, аллею и кусты сирен).

Туминас после премьеры сказал: «Хотел и блаженство/совершенство сделать. Пробовал и так и сяк, уж Онегин тросточкой совершенства Татьяны обводил — нет, никак».

Ещё бы! Эти стихи, эти объяснения Онегина (сперва в нелюбви, потом в любви) в романе разнесены так далеко (совершенства в IV главе, а совершенство в VIII), что на бумаге их сопоставить просто, а как совместить в спектакле?

...Пушкин написал несколько пьес. «Борис Годунов», «Моцарт и Сальери» — настоящие шедевры, но... «Не сценичны» — говорят режиссёры. Решимся возразить: драмы Пушкина сценичны, однако невероятно трудны («Борис Годунов» в постановке Петра Фоменко — единственное известное нам исключение; спектакль был гениальный, исчез без следа).

Но Пушкин — такое имя, что всем очень хочется. Ставят не только пьесы, ставят прозу: «Капитанскую дочку», «Пиковую даму» и пр. С удовольствием и легко переделывают повесть в пьесу; это ж так просто: слева — кто говорит, справа — что говорит. Спектакль — это же разговоры, диалоги.

В «Онегине» их очень мало. Ленский с Онегиным («Поедем к Лариным!» — «Ладно»); Онегин с Татьяной («Учитесь властвовать собой»); Татьяна с няней («Как недогадлива ты, няня!»)... — где ж тут мысли Пушкина? Нету.

Есть описания событий («Поэт роняет молча пистолет»); картины природы («Зима! Крестьянин, торжествуя»); жанр («Мальчишек радостный народ коньками звонко режет лёд»); портреты («Ах, ножки, ножки, где вы ныне»). Всё это можно сыграть: выпустить на сцену лошадку, мальчишек, даже ножками можно помахать... но где ж тут мысли Пушкина? Нету.

Или — обойтись без мыслей? — оно бы и лучше, голове легче — легче играть, легче смотреть. Или всё же произносить эту рифмованную философию? Но как при этом вдобавок быть интересным, понятным, увлекательным и развлекательным?

Можно, конечно, тупо выпихнуть на сцену «Автора» — налепить актёру бакенбарды, кудри — пусть будет похож на Пушкина. Однако, что он будет говорить? Свои стихи? Делать вид, будто сочиняет? Морщить лоб, чесать в затылке, грызть перо (гусиное, из зоопарка)?

На этом пути потерпел катастрофу даже Фоменко. Он вывел Чехова в «Трёх сёстрах». Точнее — ввёл в пьесу. Бородка, пенсне, свечка, тоска. Делать ему совсем нечего. Он цитирует письмо Чехова Немировичу: «Я обязательно должен присутствовать на репетициях!» И эта фраза, звучащая в самом начале и бесконечно повторяемая, губит спектакль, ибо получается, что мы на репетиции, где всё пока ещё сырое («в полноги» на театральном жаргоне). На сцене все четыре часа торчит бездействующее лицо, об которое иногда спотыкаются действующие лица, создавая незапланированного Хармса: «Ах, чёрт возьми! об Чехова!»

...Сочинить реплики для врача или солдата, или хоть для принца — нет проблем. Но сочинять слова для языческого бога (Пушкин — бог языка) — получится поручик Ржевский: дурак, пошляк, бездарь; так из великих людей артист Безруков регулярно делает поручиков ржевских.

Когда-то Булгаков гениально решил задачу. В его пьесе «Последние дни» сам Пушкин не произносит ни слова. Его почти нет. Иногда вдали (в глубине сцены) кто-то чёрный, с неразличимым лицом стоит у колонны. Царь и другие персонажи его видят и говорят о нём, цитируют стихи, планируют гибель...

А где Пушкин? В койке с Натали? На пирушке с друзьями? Но он интересует нас как гений, а не как любовник или гуляка. Моцарт — музыка, а всё остальное — ничто.

Так где же настоящий Пушкин? В его стихах. Вот если их сыграть, то и выйдет Александр Сергеевич.

Как сделать? — вот главный вопрос. Роман (хоть бы и в стихах) — не пьеса. В пьесе люди только говорят, а в романе они ещё и думают.

Хорошо, если это «Три мушкетёра» — там много говорят и почти не думают (некогда); да и что там думать — прыгать надо (из окна), скакать надо, драться, пить, плыть... «Три мушкетёра» — это раздолье для театра и кино — энергичные диалоги и невероятные приключения (английский премьер-министр в спальне французской королевы! Боже мой!).

В «Онегине» диалогов мало, приключений вовсе нет (разве что короткая дуэль), зато думают там очень много.

И самое плохое — там не только персонажи думают, которые на худой конец могли бы думать вслух («монолог» называется). Больше всех там мыслей у того, кого среди театральных действующих лиц нету, — у Пушкина.

Кому ж он будет их высказывать? Татьяне? Евгению? — но в романе Автор с ними не разговаривает. Публике? — пусть выйдет на авансцену с лекцией; остальные персонажи будут, значит, на это время замирать, умирать?

Среди персонажей, вымышленных Пушкиным, будет бродить Пушкин, вымышленный режиссёром. Несоизмеримость разорвёт спектакль в клочья.

Пушкин говорит в романе: «Онегин добрый мой приятель», но появись приятели на сцене вместе... Либо поднимать Онегина до Пушкина (что невозможно); либо опускать Пушкина до Онегина (что проще, но не будет прощено); либо они не могут быть приятелями — кочка и Эверест.

А может, мысли Пушкина раздать персонажам? — — Но он же гений; он умнее их настолько, что его мысли им не по росту. Либо они должны резко поумнеть на время произнесения пушкинской мудрости, а потом (вернувшись к «своим» словам) поглупеть обратно. Либо Пушкина надо снизить и укоротить. Укротить. Иначе порвёт.

Выручило блестящее решение. Туминас не стал Пушкина вставлять. На сцене два Онегина: молодой и старый. Молодой почти не говорит. Старый говорит много. Старый Онегин поумнел (задним умом все крепки), смягчился (укатали сивку крутые горки) и вспоминает свои безобразия (они когда-то казались ему остроумными забавами): «Как я ошибся! Как наказан!» Его змия воспоминаний, его раскаянье грызёт... Этот старик и начинает спектакль:

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызёт...

Старому Онегину в самый раз эти мысли 23-летнего Пушкина.

И Ленский постарел. Улыбаясь, он глядит на себя молодого (Ленских тоже двое) и вспоминает себя сочувственно, но и с иронией:

Поклонник Канта и поэт!

Да, он умер молодым; Онегин убил его, так случилось. Но, простите, душа ведь бессмертна, и что ей мешает выйти на сцену в ХХI веке и вспомнить молодость (подумаешь — всего-то 200 лет прошло).

Раздвоение персонажа — абсолютно искусственный приём — создаёт богатые возможности даже для реализма. Когда в киноромане «Однажды в Америке» мы видим героев то 12-летними, то 40-летними, — мы же не возмущаемся, что одного героя играют двое: Скотт Тайлер и Роберт Де Ниро, и старый Дэвид вспоминает себя-мальчишку. А в фильме «Петля Времени» и того хлеще: молодой Джо (Джозеф Гордон-Левитт) и постаревший Джо (Брюс Уиллис) в кадре одновременно!

Раздвоение героя уничтожает ту неловкость, что больше ста лет не могли избежать постановщики «Онегина». Искусственное раздвоение преодолевает естественную фальшь, от которой, казалось, некуда деться.

Чайковский с оперой попал в эту ловушку фальши и не выбрался, не придумал как. Очень может быть, он вообще не видел этой ловушки и не заметил, как провалился к слонопотаму (потому что в некотором смысле опера «Евгений Онегин» — настоящий слонопотам или даже слоноужам).

Онегиных двое. Молодой — высокомерен, презрительно молчит, идеально прямая спина, безупречная стрижка, денди, джентльмен, аристократ, пижон. Старый — говорит. Да, о себе, но о себе молодом, о том, что было лет 50 назад. А ведь тогда он был другим человеком. Он легко позволял себе отвратительные непростительные вещи — по молодости, по глупости, в самоуверенном цинизме, из щегольства. Былое нельзя воротить, но печалиться есть о чём.


Молодой Онегин - Виктор Добронравов. Фото: Валерий Мясников.


Старый Онегин - Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников.

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю...

Он проклинает свои поступки, себя молодого, которого давно уж нет, пропал и след. Это «трепещу и проклинаю» он написал в 28, совсем молодым. Правда, не знал, что три четверти жизни уже позади. — — Стоп! Стоп! Тут случайно и внезапно перепутались и совместились персонаж и его Автор. По меньшей мере это преждевременно, извините.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей.

Слова, которые (в нашем уме) произносил 23-летний, слова, которые в 1823-м написал 23-летний, — на сцене произносит старик, которому, положим, 73. Но когда он это произносит?

Он постарел на 50 лет — значит, теперь 1873-й? Нет, давно уже другой век, другое тысячелетье на дворе. Этот Онегин уже знает всё, он одинок, никому не нужен.

...Огромная сцена почти пуста (только в правом углу фортепиано, стол, два стула).

Тихо пиликает что-то русское народное... Внезапно, как удар, театр заполняет мощная и грандиозная музыка — в первый момент трудно поверить, что это «Старинная французская песенка» Чайковского. Фантастическая аранжировка Латенаса превращает наивный ХIХ век в бушующий модерн ХХI.

Постоянный сумрак, лёгкий дым, мгла. В глубине — гигантское и при этом зыбкое зеркало. Оно так далеко, что отражающиеся в нём фигурки малы и туманны. Человечки двигаются, что-то говорят... (Бедный Максудов, записывай!)

В зеркале том видно не всё, но что-то важное видно. То, что все эти годы не давало покоя. Например, убийство.


Молодой Онегин - Виктор Добронравов. Старый Онегин - Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников.

...Туманная даль. Зеркало — память. Старик вспоминает.

В «Зеркале» Тарковского человек вспоминает своё раннее детство, родителей, пытается их понять. В спектакле Туминаса герой вспоминает молодость, но не пытается понять себя. Он уже понял, он даже не пытается найти себе оправданий.

Воспоминанье перед ним свой длинный развивает свиток. Почему свиток, почему не перелистывает дневник? Может быть, потому, что все последние годы скручивал свою совесть в тугой рулон и не давал развернуться.

Постоянный сумрак памяти, мгла, почти незаметный дым... В зеркале где-то вдали видны горящие свечи, а ведь на сцене их нету. Технически это очень просто: канделябры горят за кулисами, мы видим лишь их отражения, это школьная физика. Но получается, что там, в памяти, в прошлом, мы видим то, чего в реальности давно нет.


Высокое отношение к женщинам. За спиною артистов - зеркало. Там видны свечи, которых на сцене нет. Фото: Валерий Мясников.


...Блистательная сценография Яцовскиса. В этой сценографии можно было бы сыграть всю Историю России, включая Гражданскую войну, Крым ноября 1920 года, катастрофу Белой Армии... По сцене на доске с колёсиками ездит безногий. Теперь такого почти не увидишь. Они либо дома, либо в коляске, а большинство в могиле. Но предыдущие сотни лет, почти до конца ХХ века, они выглядели так: короткая широкая доска с четырьмя колёсиками по углам (простые подшипники), на доске обрубок — такой, будто ниже живота вообще ничего нет, во рту цигарка, перед животом кепка для подаяния, в руках деревянные утюги, которыми обрубок отталкивается от земли, чтобы ехать... Энциклопедия русской жизни.

Это пространство не Онегина, а наше. Смутные воспоминания, где помимо нашей воли всплывают и высвечиваются то самые счастливые, то самые позорные мгновенья. Всегда одни и те же. Попытка вглядеться только ухудшает дело. Внезапно всплывший позор вызывает невольный стон.
Пространство спектакля — наша память. Всё чёрно-белое. Точнее: тёмно- и светло-коричневое; так выцветают старые фотографии и киноплёнки. Это именно память; всплывающие, неуправляемые, всегда одни и те же мгновения стыдного прошлого или прошлого счастья.