Главред Чупринин о писателях-брендоносцах, русском мате, цензуре и нобелях за литературу

В Риге в рамках проекта «Культурная линия» побывал редактор московского толстого журнала «Знамя», писатель и литературовед Сергей Иванович Чупринин. Он рассказал, чем живёт современная русская литература и представил свою новую книгу «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман», счастливым обладателем которой стал корреспондент BaltNews.lv.
Сергей Иванович Чупринин говорит, как пишет. Редкий случай. Он не нуждается в редактировании и комментировать его не приходится. Поэтому пустим его порезвиться на просторе. Встречайте, сплошная прямая речь.

О читателях и писателях

В 1990-1991 году журнал «Знамя» выходил тиражом 1 миллион экземпляров, а сейчас — 2 тысячи экземпляров. Почти всех наших читателей, если не по имени, то в лицо можно знать. Моя первая книжка вышла в свет в 1979 году тиражом 100 тысяч экземпляров. Московские издательства тогда не издавали книги тиражом менее 30 тысяч экземпляров. Сборник стихов Андрея Вознесенского в 1984 году был напечатан тиражом 600 тысяч экземпляров. Проза издавалась миллионными тиражами. Сегодня тираж в 2000 экземпляров для поэзии, 3000 экземпляров для прозы — это хорошо, 10 тысяч — очень хорошо, а 30 000 — это уже бестселлер.

В России читают всё меньше, а пишут всё больше. И среди вас, по крайней мере, треть пишет. В интернете присутствуют два сетевых портала: Стихи.ру и Проза.ру. На первом из них зарегистрировано более 600 тысяч поэтов, чуть не 650 тысяч поэтов. А когда я вернусь, их будет более 670 тысяч (на 27 октября 2016 года портал опубликовал произведения 712 145 тысяч авторов — А.М.). В прозе — 230 тысяч человек (на 27 октября 254 589 авторов — А.М.). Прозу писать сложнее. Проза предполагает, кроме вдохновения, ещё и некоторую усидчивость.

Но даже если отстраниться от интернета, то в моём компьютере, а это самый полный из существующих списков, около 120 тысяч человек, пишущих на русском языке, которые выпустили хотя бы одну книгу стихов, прозы или публицистики. Не все, кто пишет, питают писательские амбиции. Эти 120 тысяч человек объединены в 27 союзов писателей. В Союзе советских писателей было 10 тысяч членов на весь СССР, и это казалось очень много.

Представляете, если бы писательская братия, те кто пишут стихи и прозу на русском языке, хотя бы для интереса покупали книги своих сотоварищей, представляете, какие были бы тиражи? Писатели были бы богатыми.

В России гонорар возникает — небольшой, но хоть какой-то гонорар, если книжка издана тиражом 3000 экземпляров. Если меньше, автору не полагается ничего; автор либо сам платит за издание, либо находит спонсора, либо книга выходит по принципу: мы тебе ничего не заплатим, но и у тебя ничего не попросим. Это самый оптимальный вариант, когда писатель пишет исключительно для собственного удовольствия и для того, чтобы нести свет просвещения в массы — обогревает своим трудом вселенную, как я обычно говорю. И возникает дивная картина, когда спрос убывает, а предложение возрастает. Такая макроэкономическая проблема, которую надо как-то решать.

Об издателях и писателях-брендоносцах

Издатели её решают за счёт переключения своих издательских и пиар-усилий по продвижению товара — а книга и писатель это тоже товар —выбирая бренды. И появилось такое выражение — писатель-брендоносец.

Сейчас ведь на каждой второй книге написано, что это лучший роман ХХ века, что Хемингуэй нервно курит в сторонке, Бродский отдыхает и т. д. А рядовой читатель в книжном магазине ведёт себя также, как в магазине бытовой техники — он реагирует на раскрученные бренды. На незнакомое имя он даже не обращает внимания. Писателей-брендоносцев немного. Вы всех их знаете по списку в 10-15, от силы 20 человек в диапазоне от Дарьи Донцовой до, предположим, Людмилы Улицкой. И, разумеется, каждый выход книги этих авторов подготавливается.

Есть такой прекрасный писатель, который в своё время был открыт журналом «Знамя» — Виктор Пелевин, самый загадочный писатель в русской литературе, писатель, которого последние 20 лет никто не видел, но который, тем не менее, связан договором с издательством ЭКСМО.

Согласно этому договору, он каждый сентябрь выпускает новый роман. Ни боже мой, ни в июле и не в ноябре. Каждый сентябрь. Заранее становится известно, что книга будет продаваться 12 сентября, предполагая, что уже 11-го числа люди будут выстраиваться в ночную очередь, писать номера чернильным карандашом, как это было в благословенные времена макулатурных серий. Разумеется, выставляется наружная реклама, реклама в метро, по радио и где угодно. Бренд. Его надо продвигать. Его надо поддерживать.

Правило таково, что книга, выходящая тиражом до 3000 экземпляров включительно не поддерживается издательством, никакой рекламы, никакого продвижения, никаких дополнительных затрат, никаких усилий. Какая-то прибыль для издателей при их выпуске набирается числом, конвейером. Большие издательства выпускают в год по несколько тысяч книг, издательства поскромнее — сотни. Так и живут. Вполне приемлемо. Издатели, но не авторы.

О литературных журналах

Как поступают в сложившейся ситуации, когда предложение очень велико, авторов очень много, а возможности ограниченны, толстые литературные журналы? Брендов мы создавать не можем, хотя многие из тех, кто стал брендом, начинали в нашем журнале. Например, первые четыре романа Пелевина у нас печатались; потом он перестал у нас печататься, ему это стало неинтересно (в своей книге Чупринин рассказывает, почему — А.М.).

Когда-то мы выстраивали литературную часть журнала по принципу соблюдения некоего соотношения между писателями знаменитыми, авторами первого ряда и молодыми, новыми писателями, чтобы классики были на фоне начинающих, а начинающие выдерживали сопоставление с классиками. Очень гордились тем, что и молодых печатаем, и что только у нас печатались Фазиль Искандер, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский и другие авторы, которых я ценю очень высоко.

С другой стороны, мы старались достичь баланса, печатая произведения высшего литературного пилотажа, где чистое искусство слова и словесности, и в том же номере что-то, что на нашем жаргоне называлось «для почитать».

Но в последние два-три года, когда наш тираж стал таким скромным, мы поняли, что издаём журнал только для тех, кому дорога литература как искусство слова, а не просто развлечение. С литературой произошло то же, что немного раньше случилось с кинематографом. Кино разделилось на «голливуд», кино для всех, и фестивальное кино, которое существует для развития кинематографа как искусства, а не как одна из форм досуговой деятельности.

Довольно заметно стало менять жизнь литературы такое новое обстоятельство, как социальные сети. С возникновением в начале 90-х годов интернета самые отчаянные и продвинутые теоретики стали говорить, что печатная книга исчезнет, что она никому не нужна, а появится новая, уже не литература, а сетература. Это оказалось глупостью. Но появление Живого Журнала, особенно Фейсбука, может быть, чего-то ещё, породило новые формы и ещё более увеличило число писателей. Поскольку каждый, кто хоть что-то написал в Фейсбуке, может рассматривать своё произведение как литературное.

О взбивании пены

Писателей-брендоносцев в литературной и окололитературной среде, как правило, недолюбливают. Ну, во-первых, какой бедный человек будет любить богатого человека? А, во-вторых, очень часто такая известность, которая может конвертироваться и в гонорары и в цены на публичные выступления, не прямо связана с качеством литературных текстов.

Евгений Александрович Евтушенко, вне всякого сомнения, великий человек. Это человек-эпоха в нашей литературе, в нашей культуре, в истории Советского Союза, не только России. Проблема заключается в том, что стихи в последние 40 лет он пишет очень плохие. Но он эпоха, он символ, он пережил всех. Связано это с тем, что он пишет последние 40 лет? Никак не связано. Господа поэты его не очень высоко ценят, а люди посмотреть на Евтушенко собираются всегда.

Если говорить о других авторах, скажем, о Людмиле Евгеньевне Улицкой или Дмитрии Львовиче Быкове, то этот успех зачастую связан не только с тем, что они пишут как поэты и прозаики, но и с их активной общественной деятельностью, с их публицистической деятельностью, с их поступками, чем они привлекают к себе всяческое внимание, прежде всего, медийное.

Недавно вышла книга критика Галины Юзефович «Необыкновенные приключения рыбы-лоцмана». Она очень активна на портале Meduza, который дислоцирован в Риге. Самый модный сейчас, наверное, критик нового поколения. Её книга — совсем другой тип критики, которым я занимался, но не в этом дело. Была презентация, и кто-то её спросил, что нужно сделать, чтобы вы обратили «на меня» внимание, «вот у меня вышла книга, могу я рассчитывать, что вы её прочтёте и о ней напишите?». «Нет, — ответила Юзефович, — это исключено. Можете мне её не давать. Я её не буду читать ни при каких обстоятельствах, потому что я не знаю, кто вы. Вы сначала сделайте так, чтобы я вас узнала, чтобы вас нельзя было не прочесть».

Её, разумеется, спрашивают, что нужно сделать, чтобы она заметила и захотела прочесть? А она отвечает: «У меня есть рабочий термин — взбивать пену. Взбивайте пену вокруг себя, создавайте информационные поводы, совершайте какие-то поступки, о которых захотят рассказать по телевизору. Делайте акции, которые в интернете соберут кучу лайков или вызовут кучу протестов». И это говорится совершенно безотносительно к типу политической позиции, бытового поведения и т. д. Пену взбивайте! Привлекайте к себе внимание всяко, любым способом.

Из самых молодых по возрасту и по времени появления писателей-брендоносцев — Захар Прилепин. Его нельзя не знать хотя бы ввиду его активной публицистической деятельности. Как поступает Захар Прилепин? Он выпускает роман «Обитель», роман о сталинском лагере, о Соловках ранней поры, совершенно однозначный, понятный, обличающий тоталитаризм и репрессии. Роман вызывает волну положительных откликов со стороны самых разных критиков и литераторов и не только литераторов. Это действительно большой, качественный роман, вопроса нет.

Проходит время, волна улеглась. Захар Прилепин помещает в интернете «Письмо товарищу Сталину», в котором приносит извинения «товарищу Сталину» за обличения со стороны либеральных интеллигенции, а ведь «вы создали великое государство», «победили в войне» и т. д. Тут же как «ярость благородная» вскипает новая волна и со стороны протестов, и со стороны сочувствия. Взбивайте пену, господа!

О Вере Полозковой

Вплоть до 90-х годов было чёткое правило в русской словесной культуре — писатель приобретал свою известность публикациями в толстом литературном журнале. Это было непременным условием. Без этого книги выходили и куда-то пропадали, а можно было проснуться знаменитым, напечатав удачный рассказ или стихотворную подборку в журнале.

В 90-е годы стали постепенно появляться писатели, чья известность никак не связана с толстыми литературными журналами. Классический пример — Владимир Сорокин, который единственный раз напечатался в журнале, да и то в «Искусстве кино», и тем не менее стал писателем-брендоносцем. И появились даже поэты — Вера Полозкова первая из них, которые обязаны своим успехом исключительно интернету.

Стихи Полозковой появились в интернете, были поддержаны очень удачно теми, кто ведёт крупные информационные порталы. Потом, Полозкова универсальна. Начнём с того, что она очень красивая женщина, что очень немаловажно для поэтессы, да ещё и поёт — такая мультимедийная персона. В толстых журналах она никогда не печаталась. Желания опубликовать её стихи в «Знамени» у меня никогда не возникало. Мне кажется, что эти стихи недостаточно кондиционны по принятым у нас стандартам. Тем не менее, две-три статьи, в которых была попытка разобраться в этом феномене, мы опубликовали. Это интересное явление.

О Сергее Шаргунове

Мне не привычно такое положение литературы, когда она идёт в ряду каких-то других досуговых занятий, других развлечений. Я привык к тому, что Россия — это литературоцентричная страна. Когда в 1989 году собирался первый съезд народных депутатов (помните это гениальное шоу, за которым все следили, бросая работу, и вечером друг другу пересказывали, кто что кому сказал по телевизору?) среди народных депутатов было более 60 человек членов Союза писателей. Самых разных, от академика Вячеслава Всеволодовича Иванова, великого библеиста, до Фазиля Искандера, того же Евтушенко, Сергея Сергеевича Аверинцева, специалиста по античности, Виктора Астафьева, Валентина Распутина. Несколько недель назад прошли выборы в Госдуму РФ.

Теперь среди народных избранников только один писатель. Мне приятно сказать, что он у вас был, перед вами выступал. Это молодой писатель Сергей Шаргунов, который баллотировался по списку Коммунистической партии. Остальные не прошли.

О борьбе идей в литературе

Есть фраза, авторство которой приписывалась многим, поэтому будем считать её анонимной: в России всегда плохо работали церковь, суд и школа, поэтому русская литература вынуждена была исполнять обязанности церкви, суда и школы — исповедовать, причащать, проповедовать, судить, вершить нравственный суд и учить, просвещать.

В известной степени это так, хотя как всякая эффектная фраза она страдает преувеличением. Но безусловно, поэт в России всегда был больше, чем поэтом. Он был судьёй, учителем, вождём, кем угодно. Так это шло через XIX век, что и породило великую русскую литературу, такую литературу, какой нет ни у кого в других странах. Ни в англоязычном мире, ни во франкоязычном мире литература не играла этой роли.

Были писатели великие, были гениальные, спору нет, но той роли, которую играли в обществе Толстой и Достоевский как учителя, судьи и проповедники, не играл никто. Эта традиция была передана ХХ веку. Очень остро это вспыхнуло в годы советской власти, в годы перестройки, когда столкнулись, условно говоря, коммуно-патриоты, с одной стороны, и либералы разного окраса, с другой. Отчаянные были бои, из-за чего развалился Союз писателей.

На второй день после падения ГКЧП писатели собрались, чтобы разойтись навсегда. Возникла ситуация апартеида — вынужденного совместного, но раздельного проживания, как в Южной Африке. В известной степени это сохранилось до нынешней поры, потому что существуют разные издательства, разные журналы, разные литературные премии. Можно быть уверенным, что какую-то премию не получит писатель такой-то ввиду таких-то его взглядов.

Бывают, конечно, объединяющие фигуры, фигуры движущиеся, меняющиеся. И происходит это по политическим причинам, подогретым событиями, связанными с последними выборами президента России и со всем, что последовало за избранием Путина. Большая часть писателей не участвует в таком политически однозначном самоопределении. Более того, дистанцирование от злобы дня характеризует самых крупных из современных писателей. Воюют всё-таки те, кто помельче, хотя есть, конечно, исключения.

Коммерциализация литературы, преобразование литературного пространства в пространство рыночное, к моему глубокому сожалению, почти погасила собственно литературную борьбу, борьбу поэтик, борьбу разных стилей. Скажем, безвременно умер русский постмодернизм. Он не успел подняться. В пору серебряного века литературные группировки спорили о словах, о том, как писать, а не о политических идеях.

Есть ведь куча внутренних, творческих проблем. Сейчас собственно литературная, эстетическая борьба абсолютно пригашена. Все живут по принципу: сам живи и жить давай другим. Ведь Бунин хотел бы уничтожить Есенина и Маяковского. Ему же жилось плохо от того, что «эти люди» живут на белом свете. Он их не переносил, а они, разумеется, отвечали ему полной взаимностью. Это литературная борьба. Это нормально. Это нужно для литературы. А вот «война алой и белой розы» далеко не так обязательна.

О цензуре

Я работаю в журнале «Знамя» с 1989 года, а до этого 13 лет работал обозревателем «Литературной газеты». Работая в «Знамени» я с цензурой столкнулся дважды. Первый раз, когда военное подразделение Главлита не разрешило нам опубликовать очерк писателя Черкашина о капитан-лейтенанте Саблине, поднявшем восстание на большом противолодочном корабле «Сторожевой». Я ездил в ЦК КПСС по этому поводу, где мне сказали: «Сергей Иванович, неужели вы не понимаете, что это можно будет напечатать не раньше, чем лет через 20». Через месяц после того, как мне это было сказано завотделом пропаганды ЦК КПСС, очерк Черкашина опубликовала газета «Комсомольская правда». То есть, всё посыпалось.

Вскоре цензурное ведомство было переведено на хозрасчёт, а нам было предложено обращаться туда на коммерческой основе (расценки прилагались), когда мы сами посчитаем необходимым. Вот так бесславно кончилась страшная советская цензура. Летом 1990 года был принят Закон о печати и других средствах массовой информации, первая статья которого гласит: «Печать в Российской Федерации свободна», а вторая: «Цензура запрещена».

Цензура в Российской Федерации действительно запрещена. Это правда. Мне как редактору ни разу никто не позвонил ни из Кремля, ни откуда-то ещё и не предписал, что печатать, а чего не печатать. Печатайте что хотите. Это, разумеется, в высшей степени позитивно. Это счастье. И я не слышал ни об одном случае, чтобы какому-то другому изданию запретили что-то печатать.

Знаю несколько случаев, когда книжные магазины отказывались торговать какой-то книгой, которая, по их мнению, нарушала какие-то нормы морали и правила. Но это снисходительное, мягкое, либеральное отношение российской власти к печатной продукции объясняется тем, что печатная продукция не является тем, что власть может напугать. Она не влияет на выборы, на широкое общественное мнение, поэтому федеральные телевизионные каналы под контролем; печать — свободна.

О журнале «Знамя» и двугривенном

Если я говорю, что толстые литературные журналы сейчас играют роль экспертных бюро, которые ставят некий незримый знак качества на те тексты, которые мы принимаем к публикации, это не значит, что то, что мы напечатали, вам непременно понравится. Вам это может не понравиться. Мы ручаемся за другое: за то, что напечатанное у нас является литературой. На это мы кладём свою репутацию, свой опыт. А нравится всем двугривенный.

В нашем журнале исключены произведения ультранационалистического характера, ставящие одни народы выше других. Это не пройдёт никогда, как бы талантливо это ни было изложено. По этой причине у нас не печатается Эдуард Лимонов, который время от времени позволяет себе что-нибудь такое ультрареволюционное, ультрабольшевистское или националистическое.

Мы законопослушны. Поэтому, когда власти принимают законы, пусть даже, на мой взгляд, дурацкие, мы их выполняем. Например пару лет назад приняли абсолютно дурацкий закон, запретивший публичное, в частности, печатное, использование четырёх слов русского языка и производных. Мы их и не печатаем. В телевизоре в этом случае пи-пи делают. Мы выкручиваемся по другому.

Сейчас мы стараемся печатать литературу артхаусного типа, литературу для литературы, но в целом — прозу достаточно высокого, на наш взгляд, профессионального качества. Критерием служит наш вкус и наше понимание прекрасного. Вас не устраивает? Идите в другую редакцию. Мир широк.

О себе

Если о ком-то было сказано, что «вошёл гражданин с лицом, измученным нарзаном», то обо мне можно сказать, что я измучен чтением. К сожалению, чтение для меня это не только удовольствие и даже в подавляющем большинстве случаев не удовольствие — работа. Я этим занимаюсь почти 50 лет.

Моя первая публикация как литературного критика вышла в 1967 году. В следующем году — юбилей. Став главным редактором журнала, я практически закончил свою деятельность литературного критика ввиду отсутствия свободы высказывания. Я не могу хвалить произведения, которые напечатаны в моём журнале, я не могу ругать произведения, напечатанные в моём журнале. Будет неправильно, ели я буду хвалить произведения, напечатанные в другом журнале, и будет некорректно, если я буду ругать произведения, напечатанные в другом журнале. Я стеснён в высказывании.

Чтение моё в значительной степени вынужденное. Тираж журнала упал радикально, но количество рукописей не сократилось. Их тьмы, и тьмы, и тьмы. Разумеется я читаю не всё, а то, что уже прочли мои коллеги и сотрудники и что они мне рекомендуют. И даже это далеко не всегда питательное чтение.

Кроме того, я являюсь членом разнообразных жюри литературных премий. Мне не приходится, конечно, читать всё, это делают специальные читчики, которые отбирают лучшее, формируя лонг лист, который уже и поступает на рассмотрение членов жюри, мне в том числе. Это значит, что каждый год, в декабре-январе, я читаю 12 романов, написанных писателями, живущими за пределами России, 12-14 сборников повестей и рассказов и около 15 стихотворных книг или подборок. Тоже не забалуешь. Я не жалуюсь. Я больше ничего другого делать не умею, да и не хочу.

О литературе

Картина литературной реальности радикально изменилась. В годы моей молодости было понятие единого чтения. Страна читала примерно одно и тоже. Выходил новый роман Распутина или Аксёнова, его читали все. Тогда говорили, что критерии оценки текстов у нас одни, что литература у нас одна, а всё другое — это не литература.

Сейчас ситуация изменилась. Литература сегментировалось, фрагментировалась и разделилась по разным потокам. Сейчас никто никому ничего не должен. Не могу представить себе книгу, которую читали бы все. Не представляю, кто бы мог её написать? Кто тот высший литературный авторитет, которого нельзя не прочесть? Солженицына на помойку выносят.

О Викторе Пелевине

Иногда появляются ослепительно талантливые молодые люди, потом они исчезают. Кто-то остаётся. Как было с Пелевиным? Когда я был ещё заместителем главного редактора, мне сотрудница принесла рукопись неизвестного автора и сказала: «Вот этого мы точно не напечатаем, но я знаю, Сергей Иваныч, у вас есть слабость, вы читаете фантастику».

Действительно, для отдыха люди читают либо фантастику, либо детективы. Я детективы не люблю, мне скучно. Я читаю фантастику на сон грядущий или на пляже, чтобы расслабиться. Я прочёл, мне очень понравилось. Понёс главному редактору — Григорию Яковлевичу Бакланову. «Ну, как это можно печатать? Это же никакого отношения к литературе не имеет», — сказал он мне. «Вот уж нет, — сказал я. — Имеет и очень».

У нас с ним была тогда такая договорённость (мы с ним замечательно работали) — если он очень настаивал, а я против, мы печатали, и если я очень настаивал, а он против, мы тоже печатали. Это была первая повесть Пелевина «Омон Ра», с которой собственно началась его позднейшая слава. До этого он был никто. Он напечатал несколько рассказов в журналах «Знание сила» и «Химия и жизнь», которые печатали фантастику. А теперь стал одним из самых известных русских писателей. Действительно талантливый, яркий писатель, хотя, признаюсь, чем дальше он пишет, тем менее мне это интересно. Последние романы я, грешным делом, уже и не читал.

О мате

Проблема табуированной лексики может рассматриваться в двух плоскостях. В плане поведения человек абсолютно свободен, и это проблема его свободного выбора — использовать такого рода лексику или не использовать.

Так исторически сложилось, что я этих слов не употребляю ни устно, ни печатно. Это мой выбор. Но я знаю людей разного пола и возраста, которые в устной своей речи этими словами свободно обращаются и иногда в письменной речи. Более того, есть литературные произведения, которые строятся на этом, порой очень удачно. Скажем, абсолютно невозможен без табуированной лексики роман «Это я — Эдичка» Лимонова. Вынь оттуда табуированную лексику, роман рухнет.

Есть такой писатель Юз Алешковский, автор великой песни «Товарищ Сталин, вы большой учёный» и замечательной повести «Николай Николаевич», которая вся построена на русском мате. Её нельзя изложить по другому. Ты это либо читаешь, либо откладываешь. Это твой выбор. Ты ведь можешь и не читать.

С другой стороны, в публичном пространстве, я глубоко в этом убеждён, на телевидении, на театральной сцене, на эстрадных подмостках, в школе, в высшей школе, эти слова должны быть категорически запрещены. Без обсуждения. Пусть пи-пи делают. Мы, те, кто успел прочесть эти слова на заборе и у Эдуарда Лимонова, мы догадаемся, о чём идёт речь. И пусть мы останемся с этими нашими догадками.

О великом романе

Мне кажется, что большая книга часто повергает человека в некоторое оцепенение. Сколько вечеров надо потратить на чтение книги в 800 страниц, причём с не вполне ясным результатом? Есть ли у меня эти свободные вечера? С другой стороны, есть ли возможность сейчас панорамного, целостного, всеохватного взгляда на мир, какая была у Толстого? Я не убеждён. Мир так дробен, такая чересполосица в нём образовалась, что целостный, всеохватный взгляд ещё больший труд и проблема.

Сейчас много говорят о клиповом мышлении. У многих из нас оно такое. И о себе я могу так сказать как об авторе. Я начинал со статей. Была такая традиция больших мудрых статей. У меня как у автора и как у редактора возникло впечатление, что они звучат несовременно, что короткое, но ёмкое, эффектное высказывание лучше воспринимается, понимается и вызывает какой-то отклик. Кстати, из таких коротких высказываний, которые накопились за время моего общения с друзьями по Фейсбуку сложилась книжка — «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман».

Какое-то время мне даже казалось, что моя и моих коллег работа в Фейсбуке — это какое-то новое явление. Во-первых, короткое высказывание очень удобно. Во-вторых, ты сразу получаешь читателей. Вот, скажем, очень удачно ведёт свою страничку в Фейсбуке Татьяна Толстая, прекрасная писательница, пишущая, к сожалению, не так много. Тиражи её книжек не превышают цифру в 10 000 экземпляров, но у неё 270 тысяч подписчиков в Фейсбуке. Почувствуйте разницу.

И так мне казалось, что это какое-то новое явление в литературе, пока я не вспомнил одного из своих самых любимых писателей — Василия Васильевича Розанова. (Горячо рекомендую тем, кто не читал). Короткие безответственные высказывания обо всём. Вот высказывания Льва Николаевича Толстого, они ответственны. Он правду жизни говорит, высшую правду. Василий Васильевич болтает, поэтому сегодня он может сказать так, а завтра по другому. И сейчас я думаю, что традиция Льва Николаевича Толстого с большим панорамным, широкозахватным романом в тысячу страниц бьётся насмерть с традицией Розанова. К моему глубокому счастью, романы, в том числе хорошие, продолжают писать.

О Нобелевской премии

Когда в прошлом году нобелевским лауреатом стала Светлана Алексеевич, все (и я в том числе) сказали: «Оппааа!». Потому что это не совсем литература. По крайней мере, в традиционном представлении. Когда премию этого года получил Боб Дилан, уже «оппааа» никто не сказал, потому что стало понятно, что это «тенденция, однако».

Я испытываю некоторое удовольствие. Даже написал в Фейсбуке: «Целый день получаю поздравления в связи с присуждением Нобелевской премии Бобу Дилану», потому что ровно полтора года тому назад я как координатор национальной премии «Поэт» присудил премию Юлию Киму, который точно такой же гитарист и куплетист, как Боб Дилан.

Тогда это вызвало скандал в российском литературном сообществе. Два глубоко уважаемых мною поэта и члена жюри этой премии, Александр Семёнович Кушнер и Евгений Борисович Рейн, в знак протеста вышли из жюри. Потому что премию дали куплетисту и балалаешнику, как сказал Александр Семёнович. Боб Дилан ничем не больший (и не меньший) балалаечник, чем Юлий Черсанович Ким.

Вот я и говорю: тенденция, однако. Шведская академия пробует расширить границы того, что называется литературой, включая в неё и то, что ещё в позапрошлом и прошлом году литературой не считалось, поскольку работы Светланы Алексеевич — это в первую очередь журналистика и публицистика. Квалифицированная, качественная работа — у меня нет к ней никаких претензий, но назвать это изящной словесностью как-то рискованно. И Боб Дилан делает не совсем то, что делал Байрон или Блок. Немножко не то.

О языке

Отнесение того или иного писателя к той или иной культуре определяется языком, на котором тот пишет. Если мы смотрим на национальность и место проживания писателя, то сразу вступаем на почву политических оценок и дискриминации. Язык определяет. На каком языке вы думаете? И всё.