Александр Городницкий

Александр Городницкий о «жене французского посла» и других приключениях в Париже



В начале мая в Париже побывал с концертом Александр Городницкий, поэт, классик авторской песни, ученый-геофизик и океанолог. В интервью RFI автор «Атлантов» вспомнил о своей первой поездке во Францию почти полвека назад, рассказал о «своем» Париже и «второй России» на французской земле, а также о «дальнозоркой памяти» войны, спирали русской истории и нехватке «откровенности разговора» в обществе.

В канун 9 мая беседа началась с разговора о войне и ленинградской блокаде, которую Александр Городницкий пережил ребенком.

Менялось ли отношение ко Дню Победы на Вашей памяти?

Александр Городницкий: На протяжении моей жизни отношение к 9 мая не менялось, потому что всегда это был один из главных праздников. В отличие от всех других он окрашен не только светлым цветом. Это еще и память об утратах, о чудовищных лишениях и горе, которые пришлось в детстве перенести, и напоминание о том, что это никогда не должно повториться. Как ни странно, с возрастом — а мне 83 года — почему-то гораздо острее и четче я воспринимаю отдельные фрагменты из того времени. Память со временем делается дальнозоркой: помню войну — и не помню, что было вчера. У меня даже есть такое стихотворение.

Чем хуже слышен шум из-за окна,
Тем прошлое доступнее для слуха.
Вот за стеной снаряд ударил глухо
И вспомнилось, что эта сторона
Опаснее другой при артобстреле.
Отбоя утешительные трели
Меня освобождают ото сна.
Частотная все уже полоса,
И не пойму, о чем шумят соседи.
Друзей уже ушедших голоса
Меня торопят к прерванной беседе.
Глубинами времен отражена,
Наперекор сейсмическорй науке,
Взрывная возвращается волна,
Забытые напоминая звуки.
Переполняя ветхое жилье,
Отпущенные сокращая сроки,
И умерших родителей упреки
Стучатся в сердце старое мое.

Память — такая странная штука… Недавно у меня вышла книга «Будет помниться война», которую я привез в Париж для презентации. В ней и блокадные стихи, и воспоминания о блокаде, и размышления о войне, о возможности ее существования в XX и XXI веке, о том, что это ни в коем случае не должно повториться. Поэтому любое бряцание оружием, любые попытки подменить эту горькую победу, за которую заплачено десятками миллионов жизней, какими-то шапкозакидательскими настроениями — они, конечно, неверны.

Есть ощущение, что в последние годы в празднике 9 мая становится все больше официоза, а гордость за победу, иногда агрессивная (лозунги «Можем повторить»), отодвигает скорбь на второй план. Чего в этом празднике лично для вас лично больше — скорби или гордости?

Очень трудно отделить одно от другого. Вот, например, традиция «Бессмертного полка» — это прежде всего скорбь по погибшим. Это правильный ход и правильная память, потому что победа досталась слишком большой ценой. Как пел Булат Окуджава, «нам нужна одна победа, одна на всех — мы за ценой не постоим». И не стояли за ценой. Об этом мы говорим в нашем фильме «Мой Питер» (фильм воспоминаний, авторы: Александр Городницкий, Наталья Касперович — RFI), где есть и Пискаревское кладбище и многое другое. Конечно, скорбь должна быть не просто скорбью. Из нее должны быть сделаны выводы о невозможности повторения подобного. Особенно сегодня, когда средства доставки и средства уничтожения несравнимы с тем, что было в начале Второй мировой войны. Поэтому День Победы — это и предупреждение будущим поколениям.

Впервые во Францию вы попали благодаря вашей легендарной песне «Атланты» — в 1968-м, на зимнюю Олимпиаду в Гренобле, в составе официальной советской делегации. Что сейчас особенно хорошо помнится из той поездки?

Да, там были очень забавные вещи. Одну смешную историю могу рассказать. Руководителем нашей делегации был Геннадий Иванович Янаев, печально известный потом председатель ГКЧП и недолгий горе-вице-президент нашей страны. Тогда он был председателем Комитета молодежных организаций (КМО). Дико пьющий человек. Если помните, при аресте в августе 1991-го его нашли мертвецки пьяным с ядерным чемоданчиком. А в 1968-м году мы были в Гренобле, куда по случаю «белой Олимпиады» была привезена замечательная выставка Модильяни. А я всегда мечтал увидеть Модильяни и пошел на выставку.

Когда в восторге я уже выходил из музея, туда заходили пьяный Геннадий Иванович и не менее пьяный Миша Ржанов, секретарь ЦК комсомола Белоруссии. Янаев входит и говорит: «Буржуазное искусство, блин! Намалевали косые рыла и радуются». И хоть я человек по натуре осторожный и трусливый, да и взяли меня чисто случайно в эту официальную делегацию, тут меня что-то обожгло. Я говорю: «Комсомольские идиоты, вы тупые все, не понимаете — это же великий художник Модильяни!» Янаев, вместо того чтобы на меня окрыситься, сказал: «Саня, а чего ты лаешься? Ты нам объясни. Может, мы и поймем».



И я полчаса держал площадку, рассказывая про великого художника Модильяни. Потом уже я спохватился, что рассказываю фильм «Монпарнас, 19» (Les Amants de Montparnasse / Любовники Монпарнаса, 1958. Фильм об истории последних месяцев жизни Амедео Модильяни — RFI). Янаев слушал вполуха, но когда узнал, что Модильяни был алкаш спился, то воскликнул: «Саня, да ты ж самого главного не сказал! Это же наш человек! Замечательный художник!» Вечером того же дня он собрал советскую делегацию и сказал: «Значит так, оставить все дела и идти культпоходом смотреть замечательного художника Модильяни. Это великий художник! Его буржуи споили! Он алкаш, понимаете, он — гений! Всем в обязательном порядке смотреть!»

В следующий раз вы побывали в Париже значительно позже, поскольку вам надолго закрыли выезд за рубеж, не считая, может быть, ваших океанографических экспедиций….

Считая и их тоже. Океанографические экспедиции тоже закрыли в 1972 году. Когда я переехал в Москву, мне на несколько лет закрыли визу, потом, правда, снова открыли. Есть легенда, что ее закрыли из-за песни про «Жену французского посла», но — как рассказывал мне мой друг Юрий Щекочихин, невинно убиенный позже — в Ленинграде были и другие ко мне «претензии». В 1968 году я, вместе с Бродским, с Сережей Довлатовым и рядом других не менее достойных людей, попал в общий донос по поводу альманаха «Молодой Ленинград». По этому поводу я попал в черные списки и достаточно долго в них находился.

Потом я был в Париже несколько раз, приезжал сюда с выступлениями один или два раза. Потом мы тут снимали кино «Атланты держат небо» по книге воспоминаний. Там 3-4 серии посвящены Парижу, точнее, русским в Париже, русской культуре — Ахматовой, Тургеневу, Маяковскому — историческим связям русской культуры и русской эмиграции с Парижем. Потом меня совершенно потрясло кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Совершенно потрясло… Поэтому я и песню написал, поэтому мы и большую серию фильма сделали про это. Это была «вторая Россия», которую мы здесь открыли.



И вообще это великий город — от Нотр-Дам и д’Артаньяна до импрессионистов. Великий город, великая культура человечества.

От приезда к приезду меняется ощущение от города? В песне «Жаркое лето в Париже» у вас есть строчка об «ощущении счастья земного» …

Ну это уже чисто лирические дела… Меняется… У меня есть особый цикл, посвященный Парижу. Там и «Пляс Итали», и «Сквер Сюзанн-Бюиссон», и парижские бульвары, и многое другое. Кроме того, Булат Окуджава рассказывал мне, что в свое время приезд Монтана в 1965 году, если не ошибаюсь, в Советский союз побудил его взяться за гитару. Со мной так не было, но для меня все равно французский шансон сыграл огромную роль. Интонация… Человек с гитарой — без крика. Это сыграло определенную роль и в моем песенном становлении. Французский шансон — великое искусство. Брассанс, Азнавур, тот же Монтан.

В России, к сожалению, возникло такое песенное направление, которое называется «русский криминальный шансон». У меня это вызывает раздражение. Шансон — это великое искусство, но оно не русское, а французское. А главное, если разобраться, «русский криминальный шансон» — он и не шансон, и не русский, и главное, что он и не криминальный. В бытность мою на Крайнем Севере, я знал и любил многие настоящие песни зеков — «Ванинский порт» и многое другое. А это все подделка, это фальшак. А французский шансон — это серьезное искусство мирового класса. И до сих пор он, вместе с русским романсом, имеет большое влияние на нашу авторскую песню.

Как французский авторский шансон вошел в вашу жизнь? Кого вы выделяете для себя лично из французских шансонье?

Прежде всего, Монтана, конечно, потому что это еще и кино. Если же говорить о шансоне, это Эдит Пиаф, потому что этот нечеловеческий, страстный голос… Даже когда не знаешь языка, он оказывает невероятное эмоциональное воздействие. А потом уже Легран, Брассанс и целый букет авторов.

Хотя я считал и считаю, что русская авторская песня имеет свои корни, не связанные напрямую с шансоном, а скорее частично уходящие в цыганский романс (который тоже, кстати сказать, — русское порождение), частично — в русскую народную песню, и в известной степени — восходит к песням заключенных. А эти песни, к сожалению, в истории нашей страны играют далеко не последнюю роль.

Для вас Париж — это больше «литературный» город, город-история, связанный, в частности, с историей русской эмиграции?

Это и Генрих Манн мой любимый, «Юные годы короля Генриха IV». Это и импрессионисты. То есть это та история, которая живет сейчас. Это не только французская история. Я понимаю, почему именно русское дворянство всегда было напрямую связано с Парижем, с Францией, почему они с этой страной как-то «закоренились». Есть какое-то общее родство. Это первое.

А второе — это печальное наследие Французской революции, которое вошло как раз террором в нашу историю. Это все тут брало начало. Я вчера был в Версале и думал: когда Маяковский пишет, что в Трианоне ему больше всего понравилась трещина от штыка санкюлота, который тот вогнал в мраморный столик, это не радует.

У вас много стихов и песен о русской истории, об истории российской империи. А французская история вам подсказывала стихи?

Песен по французской истории, по-моему, не было. В детстве я очень увлекался историком Тарле, Бонапартом, Наполеоном. Но последующих следов в стихах и песнях это не оставило — в отличие от русской истории, которая меня интересовала и волновала более всего, и сейчас интересует. Хотя у меня много любимых французских писателей — Проспер Мериме и другие. Но вот прямого и равновеликого отражения французской истории — такого как русской — не получилось, к сожалению.

Какая из ваших многочисленных песен об истории российской империи могла бы быть созвучна сегодняшнему моменту в истории России?

К сожалению, очень многие созвучны сегодняшнему моменту. История движется по спирали, повторяется, поэтому и актуальность песни возникает снова. Есть какие-то вещи, которые никогда и никуда не исчезают. Не так давно я написал песню о Каине, о братоубийственных войнах, которые, к сожалению, никуда не делись. Песни об историческом наследии (например, «Донской монастырь») или целая серия песен, посвященная судьбе поэтов — от Пушкина до Маяковского. Я бы не сказал, что в этих темах что-то сильно меняется. Проблемы, к сожалению, остаются, иногда просто меняя свою окраску и название.

Какие проблемы остаются до сих пор?

Это проблема понимания общества и личности. Это общинный строй, община, община, община. Государство прежде всего — или личность, как в западной традиции? Когда санкюлоты рубили головы здесь, все равно провозглашались Liberté, Égalité, Fraternité. К сожалению, с этим у нас было отставание, и последствия этого отставания видны. Когда мы начинаем искать причину в плохих или хороших руководителях, плохих или хороших вождях, мы ошибаемся. Надо искать его в … Я не люблю слово «народ». Что такое народ? Я тоже народ. Надо искать причину, прежде всего, в каких-то генетических наклонностях людей. Поэтому очень важно и просвещение, и открытая система искусства.

В этом отношении авторская песня, я считаю, играет огромную, определяющую роль, потому что главной интонационной особенностью авторской песни является честность и открытость в разговоре. Я не себя имею в виду, а Галича, яростного Высоцкого, Окуджаву. При всем различии их талантов вот это их объединяет — откровенность разговора. Этого не хватает.

Именно поэтому, мне кажется, сегодня в России мы переживаем некий кризис авторской песни. То, что сейчас принимают за авторскую песню, это скорее всего самодеятельная эстрада. С одной стороны, потому, что все те люди, которых я называл (еще можно назвать Визбора, Анчарова), — это была литература. Все они были литераторы. А сейчас это — тексты. Таким образом, с уходом их из жизни авторская песня ушла из литературы на эстраду и живет по законам эстрады: шоу-бизнес, сделайте нам красиво, бесконфликтность, беспроблемность. Протестная составляющая вообще исчезла. Что, нет проблем?

И несмотря на это, популярность огромная — фестивали и здесь (на западе — RFI), и в России, сотни тысяч человек. Я 30 лет председатель жюри самого большого в мире фестиваля авторской песни — Грушинского, где десятки тысяч человек собираются. То есть потребность в песне, что характерно для России вообще, остается, а вот новое поколение авторов, к сожалению, как-то не торопится.

Чем запомнится вам нынешний приезд в Париж и когда вас ждать снова?

В моем возрасте уже трудно сказать, когда ждать. Хотелось бы еще раз приехать. Я очень признателен посольству России, Клубу авторской песни в Париже и замечательному Александру Буторину. Это они меня позвали и пригласили. Я лично благодарен сыну моих друзей Косте Похорукову, который с недавнего времени здесь работает. Мы с ним земляки по Царскому селу. Для меня это большой подарок судьбы, если честно, на старости лет. Когда снова ходишь здесь, проедешься по Сене или зайдешь на остров Сите — это все как в Эрмитаж сходить. Прикасаешься к храму вечных понятий, вечных истин, и становится легче жить.

Я очень надеюсь, что судьба даст мне еще раз возможность сюда приехать и пообщаться с людьми. А общение с людьми — вы же видели — это всегда радость и для меня тоже, потому что я не артист. Мне очень важно иметь обратную связь по поводу того, что я делаю. Я очень признателен и пользуюсь случаем, чтобы всем сказать спасибо за тот разговор, который у нас возникал.