Не стало Олега Табакова

На 83-м году жизни в Первой градской больнице скончался российский актер, народный артист СССР, режиссер театра и кино Олег Табаков. Об этом сообщает ТАСС со ссылкой на пресс-службу МХТ им. Чехова. «Олег Павлович скончался после тяжелой продолжительной болезни», - заявили в театре. О месте и времени прощания станет известно позже, уточнили в МХТ.

В конце ноября СМИ сообщили, что Табаков попал в отделение реанимации Первой градской больницы из-за воспаления легких. «Олег Павлович поступил в первую Градскую больницу в крайне тяжелом состоянии», - рассказали «Интерфаксу» 27 ноября в пресс-службе медучреждения. Позже Табаков подтвердил факт госпитализации агентству городских новостей «Москва».

В тот же день сын артиста заявил журналистам, что Табаков госпитализирован на плановое стоматологическое обследование. В пресс-службе театра «Табакерка» также заявили, что Табаков проходит плановое обследование по направлению «стоматология» и о «реанимации речи не идет». 29 ноябре телеканал РЕН ТВ и интернет-издание Life сообщили, что Табакова экстренно прооперировали. Его состояние после операции оценивалось как стабильно тяжелое, он находился на аппарате искусственной вентиляции легких.

В начале декабря врачи сообщили о некотором улучшении состояния здоровья Табакова. 27 декабря РЕН ТВ сообщил, что Табаков введен в медикаментозную кому. В январе 2018 г. в Первой градской больнице подтверждали, что Табаков продолжает проходить лечение и находится в состоянии искусственной комы.

О том, что не стало народного артиста СССР, режиссера и актера Олега Павловича Табакова, вчера 12 марта 2018 года сообщили разные источники в СМИ.

Увы, смерть Олега Табакова – это горькая правда… Прощание с актером запланировано на 15 марта, и пройдет оно в МХТ. Эту информацию подтвердили в пресс-службе театра.

О кончине мэтра сообщил представитель пресс-службы МХТ им. Чехова. Олег Павлович последние дни жизни провел в больнице, скончался в реанимации Первой градской больницы. Также доверенное лицо передало информацию, где и когда похороны народного артиста. Официальная причина смерти пока не названа, но в медицинских кругах появилась информация, что смерть Олега Табакова вызвана остановкой сердца.

Врачи подтвердили, что проблемы со здоровьем Олега Павловича начались ввиду полного ослабления организма, вызванного многими негативными факторами, в том числе и солидным возрастом больного.

Здоровье любимого всеми артиста в последнее время было очень слабым. В ноябре прошлого года сообщалось, что Олег Павлович перестал дышать и его в экстренном порядке доставили в медицинское учреждение, где подключили к аппарату искусственной вентиляции легких.

Действительно, предположений, почему известный режиссер оказался в больнице, было много. Кто-то поговаривал, что похороны Олега Табакова лишь дело времени. Неоднократно озвучивалась версия о заражении крови, но сведений о том, как и почему развилось заболевание, не поступало.

В декабре 2017 года родственники Табакова опубликовали информацию о том, что к сепсису привели ошибки стоматологов, нарушивших технологию вживления имплантатов. Оба недуга связали в один. Но, оказавшись в лечебном учреждении, актер прошел тщательное медицинское обследование, в ходе которого выяснилось, что у него в скрытой форме протекает пневмония. Ни температуры, ни кашля у актера не было. Медики же подтвердили, что развитие воспаления легких по такому опасному сценарию возможно, если у пациента сильно ослаблены защитные силы организма.

Табаков не жалел себя, целиком и полностью посвящая любимому делу: он играл до 8 спектаклей в месяц, возглавлял два театра, следить за здоровьем было некогда…

В реанимации врачи были вынуждены ввести известного актера в состояние искусственной комы, чтобы убрать лишнюю нагрузку на внутренние органы. Олегу Павловичу помогали дышать с помощью специальной трубки, установленной в горле.

В конце 2017 года в прессу начали поступать оптимистичные прогнозы по поводу здоровья Табакова. Казалось, что актер пошел на поправку: он начал вставать с кровати, активно общаться с близкими.

Январь 2018 перечеркнул все надежды на выздоровление. Терапевты вынуждены были признать, что мэтру стало значительно хуже. Смерть Олега Табакова могла наступить в любой момент. Об этом были предупреждены родственники режиссера.

Несмотря на то, что близким знаменитости приходилось каждый день сталкиваться с проблемами, некоторые журналисты подливали масла в огонь, публикуя в сети фотографии крупным планом с больничной койки артиста. Так, Елена Малышева крайне отрицательно отнеслась к появлению «сенсационных» фото, призвав репортеров к человечности и элементарному уважению к личности больного.

На вопросы о состоянии здоровья Олега Павловича его дети и супруга отвечали: «ухудшений нет», но буквально перед тем как в прессе начали спорить: похороны Олега Табакова – правда или нет, в СМИ опубликовали новость о появлении в больнице, где проходит лечение народный артист, представителя церкви. К кому наведывался священник, точно не известно, но его появление связали с близкой кончиной Олега Павловича. Заметим, что жена артиста Марина Зудина позднее опровергла эту информацию.

Поклонники Табакова все долгое время, пока худрук находился в больнице, переживали за его здоровье. В театральных кругах начали ходить слухи, что, когда похороны пройдут, то смерть Олега Табакова приведет к нешуточной битве за место руководителя главного театра России. В свою очередь режиссер неоднократно говорил, что видит на месте худрука МХАТа Владимира Машкова. Но любимый ученик известного артиста наотрез отказался возложить на свои плечи такую огромную ответственность.

Судьба была милостива к народному артисту. Олег Павлович не раз рассказывал о том, что у него все чаще появляются мысли, как долго он сможет радоваться детям. Сейчас, когда семья великого актера уже знает, когда похороны, эти слова приобретают особый смысл.

В молодости Табаков едва не оказался под колесами трамвая. Поспешив вслед за уходящим вагоном, он вскочил на подножку, но из-за нелепой случайности нога соскользнула со ступеньки и Олег Павлович почувствовал, как его затягивает под колесо. Если бы не военный, ухвативший его за ворот одежды, вероятно, мир не узнал бы великого артиста никогда.

Мало кто знает, но в молодом возрасте (в 29 лет) у Олега Павловича случился инфаркт. Причиной неприятности стал, как и в 80 лет, слишком плотный рабочий график. Но тогда ангел-хранитель решил отложить похороны Олега Табакова почти на полвека.

К сожалению, Табаков не хотел жить согласно рекомендациям медиков, он даже не отказался от курения! Но этот и другие случаи в его жизни заставили иначе взглянуть на мир. Молодой актер начал ценить каждый прожитый день. Он больше не тратил время на скучные и неинтересные ему вещи.

Семнадцать лет назад Олег Павлович летел в Вену, чтобы решить рабочие вопросы. Его место находилось в хвосте самолета Ту-154. Артист поздно заметил, что состояние самолета плачевное и в салоне давно началась паника. Стюард, отодравший кусок пластика от обивки судна, вместе с пассажирами стал свидетелем сильного пожара на борту.

Народный артист, как и остальные пассажиры, уже попрощался с жизнью. Самолет же успешно приземлился в Варшаве, где все пассажиры и экипаж были успешно эвакуированы.

Но в тот момент смерть Олега Табакова не напугала, он не думал ни о том, когда похороны или как страшно умирать. Как признался сам артист, убежать от судьбы невозможно, поэтому он с оптимизмом смотрел в будущее и продолжал летать как ни в чем не бывало.

Никому не удалось избежать смерти, ни простым людям, ни великим: 12 марта в возрасте 82 лет после продолжительной болезни умер Олег Табаков. К сожалению, в ближайшие дни страна будет прощаться с директором Московского художественного театра имени Чехова (МХТ), Народным артистом СССР, любимым публикой актёром Олегом Табаковым. Церемония прощания состоится в здании МХТ 15 марта, похороны Олега Табакова пройдут на Новодевичьем кладбище в столице.

http://starandstar.ru/pohorony-olega-tabakova.html

Церемония прощания начнется в МХТ имени А. П. Чехова в 9 часов утра и продлится примерно до 14 часов.

Рабочий сцены
Олег Табаков — о том, почему он регулярно носит цветы на могилу Никиты Хрущева, как Олег Ефремов агитировал за КПСС, кому помешало здание театра «Современник» на Триумфальной площади, а также о том, как нажиться на книжках из серии «Библиотечка «Красноармейца»


Худрук МХТ имени Чехова 17 августа отпраздновал 75-летие и удостоился ордена «За заслуги перед Отечеством» I степени. В плюс к «Заслугам» рангом пониже, полученным ранее. Хотя для Олега Табакова, похоже, не менее важно, что Минкультуры предложил ему еще на пять лет продлить истекавший в декабре сего года контракт с Художественным театром. Значит, высокая поддержка в наличии, можно и далее следовать однажды избранным курсом…

— Ваша любовь к родному пепелищу и отеческим гробам — не новость, оттого, думаю, и мой вопрос не покажется странным: когда в последний раз ходили на кладбище, Олег Павлович?

— Знаешь, не так давно. Ездил в Долгопрудный на могилки мамы и нашей соседки по саратовской коммуналке Марии Николаевны, близкого, родного мне человека. Еще в годовщину смерти Олега Ефремова был на Новодевичьем. Это стало… не скажу, что традицией, — потребностью. В мае исполнилось десять лет, как он ушел... Кроме того, я положил цветы на надгробие Василия Топоркова, моего учителя, и, удивишься, Никиты Хрущева.

— Так вы ведь, говорят, его поклонник?

— Он не рок-звезда, а я не юный фанат... Отношение к Никите Сергеевичу выстраиваю в иной системе координат. Не идеализирую его, но должное отдаю. Время выбрало Хрущева в качестве рупора, и требовалось определенное мужество, чтобы избавиться от наследия Сталина. Помню, как бабушка, заслышав шум въезжавшей среди ночи во двор нашего дома на углу Мирного переулка и Большой Казачьей улицы машины, вставала с кровати и шла к окну. Смотрела, в какую квартиру нагрянули незваные гости, за кем на сей раз приехали… Мне было лет семь от роду, но кое-что уже соображал, вернее, чувствовал — по напряженной бабушкиной спине, по разговорам взрослых, прерывавшимся на полуслове при моем появлении в комнате. В воздухе постоянно висело тревожное ожидание беды, никто не знал, кого завтра увезут в черном воронке или фургоне с теплой надписью «Хлеб»… Потом, уже после войны, жизнь свела меня с Самуилом Клигманом. Вот его фотография на столе, можешь взглянуть…

— Да-да, вы как-то рассказывали о нем.

— Не грех и повторить! Ведь этот человек сыграл важную роль в моей судьбе. Если бы не он, все могло повернуться по-другому, по-плохому. По образованию Самуил Борисович был архитектором, а в душе — поэтом, безответно влюбленным в мою маму: она жила одиноко, у вернувшегося с фронта отца сложилась другая семья. Клигман по ночам слушал «Голос Америки» и регулярно читал газету «Британский союзник», продававшуюся в гостинице «Астория» на проспекте Кирова. Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание НКВД и попасть под колпак. Сам по себе Самуил Борисович интереса для органов не представлял, но, наверное, существовала разнарядка по выявлению врагов народа, и Клигмана арестовали, приписав ему букет преступлений. Якобы по заданию иностранных разведок он собирался убить товарища Сталина и ряд других руководителей СССР. Такую операцию в одиночку, понятно, не провернуть: раз есть заговор, должны быть и заговорщики. От Самуила Борисовича требовали явки, пароли, адреса, заставляя под пытками оговорить моего любимого дядю Толю, Анатолия Андреевича Пионтковского, и маму, Марию Андреевну Березовскую. Однажды вечером я зашел в больницу, где на двух ставках врача-рентгенолога работала мама — иначе у нее никак не получалось прокормить нас со сводной сестрой Миррой. Идем, короче, домой, и вдруг слышим сзади голос: «Не оборачивайтесь! Расскажу вам, что сделали с ним изверги». Я все-таки исхитрился и украдкой оглянулся: за нами шла мать Самуила Борисовича и тихо, чтобы прохожие не заметили, сообщала страшные подробности. О том, как сыну защемляли в дверном проеме гениталии и давили, пока тот не терял сознание, как загоняли иглы под ногти, но он не сдал никого, не оклеветал и выдержал лютые пытки, получив восемь лет лагерей плюс пятерку по рогам...

— Это как?

— Выражение такое было, означавшее поражение в гражданских правах и жизнь на поселении. Словом, году примерно в 54-м или 55-м, сейчас точно не скажу, я уже учился в Школе-студии МХАТ, в студенческую аудиторию номер четыре, где мы что-то репетировали, влетел Валька Гафт и заорал во все горло: «Лелик, твою мать! Фиглярствуешь тут, а на улице тебя какой-то зэк ждет!» Я выбежал и у дверей «Артистического» кафе увидел Самуила Борисовича в ватных стеганых штанах и в черной телогрейке с не срезанной еще нашивкой на груди. Точь-в-точь, как потом описывали Шаламов и Солженицын. Клигман стоял и, видимо, мучительно сомневался, подойду я к нему или нет... Наверное, с минуту мы смотрели друг на друга, потом одновременно сделали шаг вперед, обнялись... Почему я плакал, объяснить могу: нервная система у актеров лабильная, изменчивая, а вот отчего слезы лились у Самуила Борисовича, ответить затрудняюсь. Позже мы время от времени встречались, продолжали общаться до самой смерти Клигмана в восемьдесят каком-то году. Воспроизвел же я эту длинную историю, чтобы ты понял: мне было известно многое о сталинском режиме, я не только не мог любить его, но и откровенно боялся, пытаясь выжить. Впрочем, в феврале 53-го додумался до плана переустройства России и предложил его четырем друзьям. Точнее, идею позаимствовал у декабриста Павла Пестеля, чей труд «Русская правда» отыскал в публичной библиотеке Саратова. Честно перекатал оттуда интересующие положения и пришел к ребятам. Поддержать меня согласился только Юрка Гольдман, а кто-то из несостоявшихся «заговорщиков», видимо, не стерпел и настучал о разговоре родителям. Смерть Сталина в марте 53-го, по сути, спасла нас…

Интересно, что потом я был комсоргом «Современника», профоргом, даже парторгом, но силы на это давали слова, сказанные Никитой Хрущевым на XX съезде партии, где он выступил с разоблачением культа личности… Я ведь как попал в КПСС? Ефремов ввел меня, двадцатилетнего, в коллегиальное правление театра «Современник», который имени тогда не имел и скромно назывался «Студией молодых актеров». И вот однажды Олег Николаевич отозвал нас с Женькой Евстигнеевым в сторонку и предложил: «Пойдем, потолкуем без свидетелей». Ну пошли. Взяли по сто граммов на брата, чокнулись, выпили, Ефремов и говорит: «Ребята, надо вступать в партию, иначе не отстоим театр. Посмотрите, кто входит в нашу ячейку, — трое пожарных, один из которых сильно пьющий, заведующий монтировочной частью Михаил Маланьин, директор-распорядитель Ленька Эрман да я. Все! Нет, без вашей помощи не справлюсь». Коль такое дело, мы с Женькой написали заявления с просьбой принять нас в ряды КПСС… Но членский билет я не сжигал, до сих пор храню его как страничку биографии, хотя, будучи в начале 90-х ректором Школы-студии МХАТ, запретил работу первичной парторганизации задолго до того, как Борис Ельцин издал президентский указ о роспуске КПСС…

Что еще рассказать про Хрущева и время, которое ассоциируется у меня с Никитой Сергеевичем? Когда шел XX съезд, мы репетировали спектакль «Вечно живые» по пьесе Виктора Розова. С него и началась история «Современника». Мысль создать «Студию молодых актеров» пришла Олегу Ефремову и Виталию Виленкину. Неофиты всегда стремятся поколебать выглядящие незыблемыми твердыни! Олег с середины 50-х был на виду, играл главные роли в Центральном детском театре, поставил там спектакль «Димка-невидимка», пользовавшийся сногсшибательным успехом у зрителей и критиков. Параллельно он преподавал в Школе-студии МХАТ на курсе, на котором учился и я. Нашим мастером был Василий Топорков, а Ефремов и Виленкин ассистировали. Олег много возился с нами, не скрывая, как сильно ему не нравятся реалии Художественного театра, где, по сути, умертвили и мумифицировали живые идеи отцов-основателей. Ефремов был непосредственным, живым человеком, и неудовольствие происходившим старался направить в позитивное русло. Наша студия фактически стала своеобразной формой протеста. Мы боролись под знаменами Станиславского, бились за торжество его идей! Но без поддержки ректора школы-студии вряд ли бы что-нибудь получилось, и Вениамин Радомысленский стал нашим союзником. «Папа Веня» с симпатией относился к Ефремову и позволил нам параллельно с подготовкой дипломного спектакля «Фабричная девчонка» репетировать по ночам «Вечно живых». Роль студента Миши досталась мне, Ирину играла Лиля Толмачева, Володю — Игорь Кваша, администратора Чернова — Женька Евстигнеев, хлеборезку Нюру — Галка Волчек. Женя был ощутимо талантливее нас. Уходя со сцены, он произносил с характерной хрипотцой: «Я люблю вас». Скрывался в кулисах, возвращался и добавлял: «Сильно…»

— Где играли?

— Сначала в актовом зале школы-студии. Когда же о постановке заговорила театральная Москва и у нас появилась общественная поддержка, перебрались в филиал Художественного театра. К слову, именно там несколькими годами ранее я увидал лучший спектакль в своей жизни. Это были «Три сестры» в постановке Владимира Немировича-Данченко. На сцене блистали несравненные Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Клавдия Еланская, Борис Ливанов, Алексей Грибов… Потом из ГУЛАГа вернулся Юрий Кольцов, получивший в 1938 году по доносу коллег десять лет лагерей и реабилитированный лишь осенью 55-го, и был введен на роль Тузенбаха. Я смотрел спектакль раз восемь, не меньше! Впервые — в 1952 году, когда приехал в Москву с группой особо отличившихся участников художественной самодеятельности из Саратова. В то время я уже активно посещал драмкружок «Молодая гвардия» городского Дворца пионеров, которым руководила Наталья Сухостав, ставшая моей театральной крестной мамой. Лучших учеников Натальи Иосифовны привезли в Москву на пароходе «Полина Осипенко», и это было восхитительное путешествие! Во внутреннем кармане я прятал деньги, отложенные на реализацию главной тогдашней мечты — покупку электродинамического фонарика. Если с усилием несколько раз нажать на специальный рычажок, раздавался странный звук — вж-вж-вж! — и маленькая лампочка Ильича загоралась…

— Купили?

— Кончились фонарики! Мне не хватило. Разочарование было велико, не скрою…

— Как же вы деньги-то накопили, учась в школе, Олег Павлович?

— Я, мил-человек, не накопил, а заработал! Имел маленький, но бизнес. Популярный в то время журнал «Красноармеец», ставший позже «Советским воином», ежемесячно выпускал иллюстрированное приложение, где массовым тиражом печатались позабытые за годы войны литературные произведения. Скажем, «Прекрасная дама» Алексея Толстого, «Переулок госпожи Лукреции» Проспера Мериме, «Озорник» Виктора Ардова… Эти малоформатные книжечки пользовались бешеным успехом! Я быстро расчухал повышенный спрос на солдатскую библиотечку и принялся впрок закупать свежевыпущенные издания. Когда тираж расходился, жаждущие приобрести новинку обращались ко мне. С удовольствием отпускал товар всем желающим, но — с наценкой.

— Раньше это называлось спекуляцией.

— А теперь — коммерцией. Зато у меня всегда водились деньги. Зарабатывал я больше, чем тратил. Однажды сие обстоятельство сыграло со мною злую шутку. В декабре 1947 года проводилась денежная реформа: старые банкноты в течение недели подлежали обязательному обмену по курсу десять к одному. То бишь за червонец давали рубль. Я долго не верил, что советская власть отважится на откровенную подлянку. А когда понял, было поздно: наученный горьким опытом народ смел товары с прилавков. Опамятовавшись, я бросился в соседние магазины в поисках хотя бы чего-нибудь. Бесполезно! Пришлось идти в аптеку и брать оптом все, что имелось в наличии. Так я разжился четырьмя ящиками зубного порошка, щеток, хозяйственного мыла и — не смейся! — презервативов. Использовать последние по прямому назначению в силу малолетства я не мог, поэтому нашел резиновому изделию номер два иное применение: наполнял баллоны водой и с крыши нашего дома сбрасывал бомбочки под ноги ничего не подозревавшим прохожим. Развлекался, словом, проматывал загубленный реформой капитал. Это я тебе к чему рассказывал? А-а-а, откуда взял деньги на электродинамический фонарик. Да, мог себе позволить такую игрушку. И не только ее. Поняв, что не найду в ЦУМе чудо техники, я подхватил саратовскую подругу, столь же активную участницу художественной самодеятельности, и отправился бродить по Москве. Шли мы вверх по Петровке, пока не набрели на филиал МХАТа, бывший театр Корша, ныне Театр Наций под руководством моего ученика Жени Миронова, если кто-то запамятовал... В тот вечер давали «Трех сестер». Я решил: гулять так гулять — и купил билеты на лучшие места, остававшиеся в продаже. А дальше… Поверишь ли, плакал, сидя в зрительном зале. Не мог сдержаться и не стеснялся ни девушки своей, ни случайных соседей. Все, как у классика: «Над вымыслом слезами обольюсь…» На сцене творилось подлинное волшебство! Мхатовские примы вышли из девичьего возраста, но они были обворожительно прекрасны!

— Значит, писателю Антону Павловичу мы обязаны появлением актера Олега Павловича?

— По крайней мере определиться с выбором вуза это помогло. Понял, что учиться хочу непременно в школе-студии, а в идеале — играть на сцене МХАТа. Правда, после окончания учебы в 57-м году меня распределили в Театр Станиславского, которым руководил Михаил Яншин. Он собирался ставить «Идиота» и отводил мне в задуманном спектакле роль князя Мышкина, а моему однокурснику Женьке Урбанскому — Рогожина. Но не судьба! Извинился перед мэтром, объяснив, что затеваем с Олегом Ефремовым новое дело, создаем собственный театр. Яншин, может, и обиделся, но виду не подал. А Урбанский пошел тогда к нему… К слову, век буду благодарен Яншину за любовь к… московскому «Спартаку». В 1955 году Михал Михалыч привел во МХАТ вышедшего из ГУЛАГа Николая Старостина, я партизанскими тропами проник на ту встречу и до сих пор верен красно-белым. Впрочем, у нас разговор не о футболе... В 57-м перспективы нового театрального проекта выглядели весьма туманно. Прежде не случалось, чтобы вчерашние студенты без указания сверху объединялись в труппу. Советская власть сама решала, что и кому позволять. Скажем, член политбюро ЦК Каганович мог организовать для любимой актрисы Театр Транспорта…

— Был и такой?

— А Театр Гоголя, по-твоему, откуда взялся? Какой русский не любит быстрой езды! Даже если он Лазарь Моисеевич… Словом, возник вопрос, что делать с творческой молодежью, стихийно объединившейся вокруг Ефремова. Нас тогда сгрудилось человек пятнадцать. Могучая кучка! Плюс добровольно вызвавшийся нам помочь сотрудник административной части МХАТа Заявлин. Он разбирался в реалиях социалистической экономики и подсказал юридически безупречный ход, как официально легализоваться в обход разрешающих санкций высокого начальства. Если помнишь, в СССР на вполне законных основаниях существовали так называемые шабашники. Строители сколачивали бригаду и подряжались за лето возвести, скажем, коровник. Нанимавший их председатель колхоза получал через три месяца готовую ферму и платил за сделанную работу. Вот и мы могли стать кем-то вроде театральных шабашников при Художественном театре, если бы директор Александр Солодовников дал благословение. Это был отличный шанс! Правда, мхатовские старики выступали против, но главное, что Александр Васильевич согласился с предложенной схемой! Он заключил договор, дававший нам право называться подразделением МХАТа и репетировать по ночам в его филиале. Думаю, без Солодовникова нового театра не было бы. Даже несмотря на поддержку общественности. Кстати, и именем он обязан Александру Васильевичу. Слово «современник» уже носилось в воздухе, но мы не решались его узаконить, считая, что звучит нарочито нескромно. Дескать, так звался основанный великим Пушкиным литературный журнал. Солодовников развеял сомнения: «Вот и хорошо, будете продолжателями, преемниками славного дела…»

Между тем старая гвардия Художественного театра сдаваться не собиралась, быстро расчухав, чем ей грозит наше появление. Много лет спустя, десятка этак через три, меня принимал в Лондоне сэр Лоуренс Оливье. Мы шли по галерее, а навстречу двигалась молодая пара. Она с гордым видом продефилировала мимо, даже не глянув в сторону знаменитого соотечественника. Почтенный сэр едва заметно усмехнулся и проговорил, обращаясь ко мне: «Вот, Олег, мои могильщики. Начинающие режиссеры, ниспровергатели авторитетов…» Так и мхатовские старики смотрели на нас, не ожидая ничего хорошего от нового соседства. Кому понравится, когда наступают на пятки? Успех «Вечно живых» повторил и спектакль по пьесе Розова «В поисках радости», где я сыграл Олега Савина. У меня появились первые персональные поклонницы. Одна из них, помню, прислала записку следующего содержания — сохраняю орфографию оригинала: «Дарагой Олег! Гани их от себя! Я одна создам твою славу. У тибя все в — пириди». Что делать? С грамотностью у девушки были проблемы, но она искренне желала мне добра... Потом Толя Эфрос поставил «Никто» по Эдуардо де Филиппо, и на том пребывание шабашки под крышей Художественного театра завершилось. После закрытия сезона нас с Ефремовым попросту выбросили вон, выгнали на улицу. Мотивировалось все, правда, вполне политкорректными рассуждениями, что ребята подросли, окрепли и могут отправляться в самостоятельное плавание. Но в глубине души расчет делался на обратное: в одиночку молодежь не сдюжит, накроется медным тазом и тихо пойдет ко дну… Однако ветераны просчитались! Мы недолго оставались бездомными и перебрались в концертный зал гостиницы «Советская». Туда, где сейчас располагается театр «Ромэн». В коллегиальном управлении «Современника» я отвечал за решение административных вопросов. Помню, как меня до глубины души потряс наш новый директор Григорий Титов, организовав бесплатный чай с сахаром. Каждый желающий мог налить себе стаканчик или даже два. Это было странно и неожиданно, но вселяло надежду на светлое будущее. Такими семимильными шагами мы двигались вперед! Следующим этапом большого пути стал переезд на Триумфальную площадь. Сейчас старого здания нет, его снесли в ходе очередной реконструкции в середине семидесятых. А мы прожили там, без сомнения, лучшие годы. Тогда все было всерьез, по-настоящему. В 1960‑м вместе с Маргаритой Микаэлян Олег поставил «Голого короля», и спектакль художественно легализовал нас. Даже противникам пришлось признать: «Современник» — театр талантливых актеров. Особый колорит всему придавала политическая двусмысленность, густо рассеянная по пьесе Шварца и вызывавшая демонстративные аплодисменты зрителей. Почти на каждую реплику зал реагировал бурной овацией. Порой и говорить ничего не требовалось. Я играл дирижера, пытавшегося руководить оркестром в состоянии крепкого подпития. В финале музыканты уводили пошатывающегося бедолагу за кулисы, но по дороге я прихватывал припасенный белый узелок. Народ тут же взрывался, не забыв «тревожные» чемоданы, стоявшие у дверей многих квартир в 30-е годы… Прозрачные намеки в адрес правящего режима, разумеется, нравились не всем, в какой-то момент театр попытались закрыть, но в нашу защиту выступили Константин Симонов, Александр Караганов, другие порядочные люди. Тем не менее желание прихлопнуть нас не пропало. Атака в лоб не получилась, стали искать обходные пути. В частности, были организованы письма трудящихся из провинции с оригинальной просьбой… поделиться талантами. Персональный запрос пришел на меня и Светлану Мизери, игравшую в спектаклях «Вечно живые», «В поисках радости», «Никто». Тогда со страшной силой пропагандировали гагановское движение, заключавшееся в переходе передовиков производства на отстающие участки. Чтобы, так сказать, личным примером поднять на трудовые подвиги лентяев и тунеядцев. Вот и нас со Светой затребовали из какого-то сибирского городка, попросив отправить в глубинку в качестве десанта для укрепления местной труппы. Мол, у нас тут прорыв, зрители ни хрена в театр не ходят, а вы в столице жируете! Проживете пару сезонов без Мизери и Табакова! Ефремов приложил немалые усилия, дабы отстоять нас. Впрочем, министр культуры Фурцева, симпатизируя Олегу Николаевичу, самолично заниматься удушением «Современника» не захотела и поручила это заместителю Кузнецову. Тот мужчина был крупный, видный, голова у него плавно переходила в плечи, без шеи. Хозяин кабинета восседал за столом памятником себе, а мы, члены правления, скромн о теснились по сторонам. Принесли чай в подстаканниках, угостили сушками. Ефремов перед походом к начальству принял для храбрости на грудь и начал говорить, мол, это особый театр, где даже руководство коллегиальное, а всем управляет совет… Кузнецов перебил: «Бросьте разводить демократию с демагогией! Никакие ваши советы мы не признаем, для нас есть один Олег — Попов!» Бедный Олежка чуть не поперхнулся: «Извините, моя фамилия Ефремов!» Такие вот курьезы случались… Бог знает, чем эта бодяга кончилась бы, если бы Симонов не опубликовал в «Правде» статью в нашу поддержку. Мы остались целы…

Константин Михайлович был настоящим мужиком! Когда я приехал с ним в Берлин на премьеру фильма «Живые и мертвые», Симонов, увидев, сколько мне выписали суточных, сказал: «Старик, хочу дать немного денег. У меня есть еще, а вам пригодятся». Я стал мучительно краснеть и что-то лепетать, пытаясь вежливо отказаться от предложения. Симонов остановил словесный поток: «Бросьте, Олег! Разбогатеете — вернете». Никогда не забуду эту деликатную и тактичную форму поддержки…

— Константин Михайлович часто бывал в «Современнике»?

— Захаживал. Нас разная публика посещала. Включая, к слову, и Хрущева. Однажды после спектакля, кажется, мы играли «Обыкновенную историю», я не удержался и спросил: «Никита Сергеевич, ну почему вы не реабилитировали Бухарина?» Мне виделось это вершиной справедливости и торжества демократии. Хрущев коротко бросил: «Не успел!» Его уже отставили из первых секретарей ЦК… Потом мы пересеклись в театре, где Питер Брук показывал «Короля Лира». Я сидел в партере позади Никиты Сергеевича и слышал, как он, занимая с Ниной Петровной места в зрительном зале, громко сказал кому-то из соседей: «Вот! Пришел посмотреть, как королей с работы снимают!» Гениальная фраза человека с хорошим чувством юмора!

Коль снова заговорили о Хрущеве и членах его семьи, хочу вспомнить Алешу Аджубея, мужа Рады Никитичны. Он оказался одним из немногих, кто реально бился за то, чтобы в конце 70-х мне дали открыть театр в подвале на Чаплыгина, где раньше располагался большой угольный склад. Алексея уже убрали из «Известий», он заведовал отделом очерка в журнале «Советский Союз», но по-прежнему обладал авторитетом, а главное — несгибаемой волей. Аджубей ведь учился в Школе-студии МХАТ с Ефремовым, но потом ушел. А ты думал? После первого курса они дали клятву верности идеям Станиславского, кровью расписались. Не шутки! Однажды я ходил с Олегом на день рождения к Алеше, и тот назвал меня зеленым. Было жутко обидно. Мне исполнилось двадцать три, я казался себе взрослым и многоопытным. Говорю же: персональные поклонницы дожидались, пока соизволю выйти на Триумфальную после спектакля! Кстати, здание театра на площади разрушили по глупости, из-за интриг между чиновниками Мосгорисполкома. Николая Сизова разжаловали из замов Владимира Промыслова и, существенно понизив статус, отправили директором на киностудию «Мосфильм». А потом и дом на Маяковке, за который он ратовал, снесли. Для Николая Трофимовича это был щелчок по носу, а мы только выиграли от случившегося, получив в полное распоряжение помещение кинотеатра «Колизей» на Чистопрудном бульваре.

— А когда жизнь оттуда уходить стала?

— Об этом тебе лучше с Галей потолковать, с Волчек. Впервые я позволил себе критические замечания на ежегодных ночных посиделках правления еще до инфаркта. Значит, какой это год шел? Примерно 63-й, не позже. Соображения мои были предельно просты: в репертуаре нет классики, мы не развиваемся, не растем. Идти вперед можно с помощью проверенных, испытанных временем произведений. Увы, у Олега напрочь отсутствовал живой интерес к классической драматургии. А может, он боялся за нее браться... Однажды мы задумали постановку «Горя от ума», даже роли распределили. Алла Покровская должна была играть Софью, Игорь Кваша — Чацкого, Женька Евстигнеев — Фамусова, я — Молчалина… А потом Ефремов уехал с Товстоноговым в Америку и на Кубу, где по дороге в подробностях изложил наш замысел. Олег вернулся в Москву, но за Грибоедова не брался, с ходу начав репетировать новую пьесу Володина «Назначение». А Гога тот дорожный разговор не забыл и вскоре выпустил «Горе» в БДТ. Отличный спектакль! С Сергеем Юрским в роли Чацкого, виртуозно сыгравшим Молчалина Кириллом Лавровым и несравненной Татьяной Дорониной… Мы страшно огорчились, узнав о питерской премьере, я дважды ездил в Ленинград, а Олег бровью не повел. Он искренне считал, что у «Современника» и тематика должна быть на злобу дня… Похожая история случилась с «Ревизором». Ефремов планировался на Городничего, я — на Хлестакова, Галка Волчек — на Анну Андреевну, Нина Дорошина — на Марию Антоновну. Ну и так далее… Вновь до постановки дело не дошло. Правда, я все же сыграл Ивана Александровича, но на сцене театра «Чиногерны клуб» в Праге. Было это в феврале 1968 года, в канун пражской весны. Думаю, именно пробелы в классическом репертуаре привели к тому, что «Современник» стал повторяться, пробуксовывать. Олега переубедить не удавалось, оставалось лишь мечтать о позитивных изменениях, когда он заболевал.

— Говоря без эвфемизмов, запивал?

— Ну да. К великому сожалению…

Продолжение следует

http://www.itogi.ru/obsh-spetzproekt/2010/36/156285.html

Рабочий сцены
Олег Табаков — о Белоснежке, которая кормит его уже много лет, o королевской красоте Анны Ахматовой, о штурвале, брошенном капитаном Ефремовым, о приводе в милицию за драку в бане, о том, как кирдык чуть было не подкрался незаметно, а также о народном способе лечения хандры

Продолжаем прерванный полет: Олег Павлович остановил рассказ о событиях почти полувековой давности на драматическом моменте, когда у театра «Современник» стали усугубляться проблемы из-за систематических загулов главного режиссера…

— Часто Ефремов срывал резьбу?

— Цикличность и продолжительность этих периодов бывала разной, но мы любили Олега и прощали ему все. Он сжигал себя ради театра, окружающие это видели. Дошло до того, что партийная власть открыто предложила мне сдать Ефремова и занять его место. Однажды Алла Шапошникова, полногрудая секретарь Московского горкома КПСС, попросила прогуляться с ней от площади Маяковского вниз по улице Горького и принялась убеждать, дескать, надо принимать срочные меры, иначе театр погибнет. Я отмалчивался, ничего не отвечал. Потом была еще попытка завести разговор на ту же тему. Мне и в голову не приходило всерьез рассматривать подобные предложения. Предательство находилось вне моей системы координат, хотя я рано узнал массу скверного о театре — про людскую зависть, подлость, интриги, подковерную борьбу. Поэтому никогда не возил подчиненных лицом по столу, не получал удовольствия, унижая других. Между тем уверен, многих привлекает во власти именно возможность безнаказанно измываться над слабыми и зависимыми. Что касается Олега, он любил меня и выделял. Я в числе первых из «Современника» получил звание заслуженного артиста РСФСР, в 34 года — необычайно рано! — стал лауреатом госпремии СССР. Орден «Знак Почета» мне дали еще раньше, в 1967‑м. Это событие, правда, произошло без участия Ефремова. В отделе культуры ЦК КПСС работала инструктор Алла Михайлова. Она и принесла главному партийному идеологу Суслову список представленных к правительственным наградам в честь 50-летия Великого Октября. Михаил Андреевич пробежал проект документа и завернул обратно: «Не годится! Где молодежь? Надо переделать». Вот Алла Александровна и вписала с перепуга Андрюшу Вознесенского, Женю Евтушенко, меня… Помню, в дверь репетиционного зала просунулся длинный нос Эрмана, и Леня стал громко шептать: «Олег Николаевич, извините! Позвонили из Кремля, срочно вызывают Лелика». Ефремов не любил, когда отвлекали от работы. Недовольно оглянулся и сердито гаркнул: «За каким хреном?» Перепуганный Леня почти беззвучно прошелестел: «Ему орден дали». Последовала немая сцена почти из «Ревизора»… Раньше ведь как было? Сначала кандидатуру будущего орденоносца утверждали на уровне местного профкома, потом требовалось одобрение партячейки, райкома, горкома и далее — со всеми остановками. А тут, получается, я перепрыгнул, сам того не ведая, с десяток ступеней…

— А у Олега Николаевича уже имелись награды?

— В том-то и штука, что нет! Представь мое состояние после возвращения в театр с «Мальчиком и Девочкой», как в народе обзывали этот орден… Не объяснять же, что тому причиной примелькавшееся по киноэкрану лицо! Надо сказать, мне в жизни многое доставалось с опережением графика — звания, почести, даже инфаркт. И он, как оказалось, входил в обязательный набор успешного артиста Табакова. За восемь лет после Школы-студии МХАТ я сыграл в массе фильмов — «Война и мир», «Испытательный срок», «Накануне», «Живые и мертвые», «Чистое небо», «Люди на мосту», «Молодо-зелено»… Плюс театр — там нагрузка тоже получалась приличная. В какой-то момент сердце должно было не выдержать, дать сбой. Прихватило меня в Сокольниках, где проходила чехословацкая выставка, на которой давали вкусную еду. Собственно, ради нее я туда и поехал. Моя знакомая Клара Столярова работала в нужном павильоне и пропустила без очереди. Выпил виски, закусил «мухомором» — помидором с оспинками майонеза, слегка расслабился, как вдруг почувствовал: плыву… Поймал такси, отправился домой, там стало еще хуже. Пришлось бедной Люсе Крыловой вызывать неотложку…

— Обязательно жареный петух клюнуть должен, чтобы человек задумался о суете сует?

— Знаешь, меня пробило, когда санитары «скорой помощи» стали выносить из квартиры носилки, на которых я лежал, и один вдруг заорал: «Погоди, он еще живой. Нельзя вперед ногами!» Впервые поймал себя на мысли: ведь и в самом деле кирдык может приключиться, а Антошке, сыну, только четыре года от роду… По-отечески нежное участие в моей судьбе принял тогда академик Иосиф Кассирский, известный в СССР гематолог. До сих пор приятельствую с Генкой, его сыном. Раньше методика лечения инфаркта была своеобразная: полагалось семь недель кряду неподвижно лежать на спине и постоянно принимать аспирин — с каждым днем все большую дозу… До того закормили таблетками, блин, что язва образовалась! Положили меня в двухместную палату Боткинской больницы. Сначала помер один мой сосед, потом второй, затем бедолага из смежного отсека, с которым мы делили туалетную комнату. Он скончался в субботу ближе к вечеру. Врачи разошлись по домам, а санитарам лень было тащить тело в морг, и они, суки, не придумали ничего умнее, как запихнуть труп в ванную. Но я ведь этого не знал! Ночью встал по малой нужде, свет в туалетной комнате не врубил, успев за семь недель досконально освоиться на местности, сделал то, зачем пришел, открыл воду в ванной, поскольку рукомойник не работал, и вдруг почуял нечто подозрительное. Щелкнул выключателем, оглянулся и… едва не схлопотал повторный инфаркт. От неожиданности мог кондрашка запросто хватить!

Лежа на спине, порой представлял себя Андреем Болконским под Аустерлицем, размышлял о вечности. Когда начал потихоньку оживать, принялся обращать внимание на сестричек, иных до сих пор вспоминаю с удовольствием... Потом меня перевели в особый корпус, где трижды в неделю давали икру. Там же лечилась Ахматова. Она только-только вернулась с Сицилии, где получила престижную литературную премию. Я наблюдал за Анной Андреевной влюбленными глазами, старуха была по-королевски прекрасна…

— Мораль сей басни какова?

— Ты об инфаркте? С тех пор делаю в жизни лишь то, что мне по-настоящему интересно, не отвлекаясь и не размениваясь по мелочам. Это главный урок, который вынес из болезни. Я ведь потом еще раз угодил на койку, но перед тем, как залечь по второму кругу, успел побывать в Лаврушинском переулке и получить причитавшийся гонорар за театральные постановки пьесы «Белоснежка и семь гномов», к написанию которой имел непосредственное отношение. Между прочим, эта история до сих пор меня неплохо подкармливает. Словом, съездил за деньгами, вернулся домой и почувствовал: все, кончаюсь. Бедная Люся заметалась туда-сюда по квартире, не зная, что делать. А я смотрел на происходящее отстраненно, как бы со стороны. Умом понимал, что жена в панике, видел, как она любит меня, тревожится, места себе не находит, но взирал на все спокойно. Потом вдруг подумал: это конец и дальше пойду уже сам. Человек и живет-то в одиночестве, а помирает тем паче. Даже если рядом толпа людей… Испытывал ли страх? То состояние измерялось иными словами, другим душевным состоянием. Жалел лишь, что рановато. Помнишь, Владимир Владимирович… не вздрагивай, не Путин, а Маяковский, писал в предсмертной записке: «Счастливо оставаться… Жаль — снял лозунг, надо бы доругаться…» Вот так и я: не успел доделать кое-чего на этом свете. Стал подробно объяснять Люсе про сберегательные книжки: одна, мол, открыта специально для «Белоснежки», а на вторую переводят гонорары за съемки в кино, работу на радио, записи на грампластинках… Смотрю, жена не слушает, плачет. Решила: раз про деньги заговорил, точно умирает. Никого пугать я не собирался, однако сигнал сверху уловил: не заносись, умерь пыл! Не скажу, будто внял предупреждению Господа, но мысль о бренности земного бытия из заемной, книжной мудрости стала моей собственной, прочувствованной, абсорбированной. Как говорится, испытано на себе.

— Тем не менее, вы ведь не прекратили активничать: после того, как в 1970 году Ефремов ушел во МХАТ, фактически возглавили «Современник», став его директором.

— Звучит словно в советских кинороманах о комсомольцах-добровольцах, но в той ситуации я в самом деле не мог поступить иначе! Театр переживал драматический момент, уход Олега оказался сильнейшим ударом для всех, шоком. Мы поехали на победные, триумфальные гастроли в Среднюю Азию, нас принимали первые секретари республиканских ЦК Рашидов и Кунаев, залы ломились от публики. И вот возвращаемся в Москву — радостные, преисполненные светлых планов на будущее, и вдруг Олег объявляет свое решение… Все равно что бежать на свидание к любимой и мордой с маху налететь на бетонный столб. Для меня это было настоящей катастрофой. Четырнадцать лет отдал «Современнику». Четырнадцать! Ефремов предлагал идти вместе с ним во МХАТ. Не только мне, но и некоторым другим. Мы с Женькой Евстигнеевым наотрез отказались обсуждать тему. Кажется, Олег не ожидал подобного поворота... А ведь вопрос о назначении руководителя Художественного театра обсуждался на самом верху, дать задний ход и изменить что-либо Ефремов не мог…

— Вряд ли это искупило его вину в ваших глазах. Наверное, затаили обиду?

— Смешной ты человек! Речь шла не о пустячке копеечном — о предательстве. Мы же любили Олега, выбрали его главой семьи, поверили, будто это навсегда. Словно отец ушел из дома, сказав, что отыскал местечко потеплее. А мне, как ты помнишь, чувство безотцовщины знакомо с детства, однажды испытал подобное и повторения не желал. Самое страшное, что можно было вообразить в создавшейся ситуации, это разрушение дела, которому мы собирались посвятить жизнь. И тогда я стал директором. Никто меня не просил, и я ничьего совета или одобрения не спрашивал. Если капитан первым покидает судно в шторм, кто-то же должен стать к штурвалу! Потом меня вызвали в отдел культуры горкома партии: «Будете рулить?» Ответил: «Уже». Но обязанности худрука на себя не взял. После ухода Олега в театре не стало главного режиссера, эту роль попыталась сыграть специально избранная коллегия в составе Лили Толмачевой, Гали Волчек, Игоря Кваши, Андрея Мягкова, кажется, Вити Сергачева и меня. Мы собирались, пробовали что-то такое обсуждать, решать, но я быстро просек, что актеры не могут ничем по-настоящему руководить. И все же главной цели нам удалось добиться: «Современник» не только остался на плаву, но даже прибавил ходу! Перед тем как отчалить, Ефремов все же внял многолетним призывам, обратил внимание на классику и попытался поставить чеховскую «Чайку», однако тот спектакль не стал событием. А вот когда Олег ушел, мы словно второе дыхание обрели, развернулись по полной программе.

— Вы прекратили общение с Ефремовым?

— Пару лет не разговаривали. Даже не здоровались, случайно встречаясь. Он ведь что сделал на прощание? Уже объявив свое решение, пожаловал к нам на совет и заявил с порога: «Что, мля, заседаете? Ну-ну! Только учтите: Лелик дал согласие занять место главрежа». Я, понятное дело, возмутился, потребовал рассказать, откуда такая любопытная информация. Да вот, отвечает, мне в горкоме партии сообщили. Говорю: «Поехали вместе, пусть подтвердят в моем присутствии». Конечно, никто такой глупости повторить не мог, поскольку я не подписывался на подобные назначения.

— Олег Николаевич извинился?

— Нет! Помирились мы значительно позже. 25 августа 1970 года умер Василий Топорков, учивший и Олега, и меня. Смерть хронологически почти совпала с уходом Ефремова из «Современника». Если хочешь, в этом был определенный знак. В почетном карауле у гроба учителя мы оказались рядом. Тут же стоял Сергей Бондарчук, принявшийся ругать нас последними словами: «Где ваша совесть, идиоты? Совсем стыд потеряли! Хотя бы из уважения к Василию Осиповичу, сделавшему из вас актеров, пожмите друг другу руки, дураки». Но прошло еще какое-то время, прежде чем Ефремов нашел в себе силы прийти ко мне и принести извинения. Мы даже слезу по случаю восстановления порушенных дипломатических отношений пустили… А дальше было так. Я самолично решил стать директором «Современника», а спустя семь лет, тоже никого не спросив, сложил с себя полномочия. Правда, Галю Волчек, которую в 72-м году власти наконец-то назначили главным режиссером, предупредил. Я понял, что мое представление о задачах, стоящих перед театром, совершенно не совпадает с тем, как видят развитие «Современника» остальные члены правления. Вот и написал заявление об уходе из директоров по собственному желанию, понизив себя до рядовых актеров труппы. Потом и вовсе перешел на разовые спектакли. В то время я много работал за границей, сделал десятка два постановок, хотя всегда знал, что не обладаю режиссерским талантом. Зато я способен научить актеров хорошо играть. Что же касается концепции, философского осмысления роли и прочих словесных красивостей — это, извини, не ко мне… В 83-м году я попал по контракту в Соединенные Штаты, потом перебрался в Канаду, где должен был ставить очередной спектакль. Там-то меня и подкосила болезнь. Начиналось с банального насморка, затем возник фарингит, ларингит, бронхит… Пошло-поехало! Если хвори дать разгуляться, потом ее не остановишь. Словом, вернулся в Москву с воспалением легких, итогом которого стала астма. У нас это наследственное — бабушка, мама, все страдали. Вот и меня прихватило. Долго не мог оправиться, задыхался, а на дворе стояло лето, шел июль… Из-за постоянных проблем со здоровьем настроение было хреновое, а тут еще в довершение к прочим радостям возникли проблемы и в Театре-студии на Чаплыгина, мы прекратили играть там. Случилась отвратительная история: к нам в подвал приехали коллеги из Финляндии, специально выкупили три вагона в поезде «Лев Толстой» и пожаловали из Хельсинки. А ученицу мою, занятую в спектакле «Две стрелы», не отпустили в тот вечер из ТЮЗа, где она состояла в штате. Пришлось все отменять, извиняться перед финнами. Но что толку от слов, если у людей испорчена поездка, а наша репутация растоптана в грязи? Я не сдержался, рубанул сплеча: «Закрываем лавочку! Подвал больше не работает!» Действительно, три года студия не функционировала, актеры разбрелись по разным театрам, что было горше всего...

И такая дикая тоска навалилась на меня летом 83-го! Лежал дома, уткнувшись носом в стенку и укрывшись с головой пледом, чтобы не видеть и не слышать никого. При этом, замечу, депрессиям я не подвержен, любую хандру преодолеваю при помощи стакана беленькой и двенадцати часов здорового сна. Я ведь считаю себя успешным, победительным человеком по жизни. За исключением эпизодов, которые отношу к неприятным осечкам: это инфаркт, уход из «Современника» в 83-м и прошлогодняя история с обвинениями в попытке мошенничества трех сотрудников МХТ. Дело тянется, тянется, тянется… Признаю просчет: не надо было брать на работу в театр Прудкина-младшего, из-за него и начались проблемы. Но за Владимира Марковича очень уж настоятельно хлопотали. Сначала высокопоставленный сотрудник ФСБ, ему я отказал без колебаний. Когда же обратились двое близких моих приятелей, прислушался к просьбе. Теперь жалею…

Так вот, возвращаемся в лето 83-го. Я очень торопился выздороветь, поскольку намечались гастроли «Современника» в Волгограде и Донецке. Активно лечился, стараясь поспеть в срок и не подвести товарищей. Позвонил тогдашнему директору театра Володе Носкову, вполне милому и славному человеку, впоследствии много лет руководившему Центральным домом литераторов: так, мол, и так, я на ногах, к бою готов. А он отвечает: «Олег, не переживай. Мы уже ввели дублеров на твои роли. Они сыграют, а ты лечись». И тут я окончательно осознал, что мне не по пути с этими ребятками. В приличном обществе такие вещи за спиной не делают. Да, порой я отсутствовал в Москве по четыре-пять месяцев, но никогда не подводил театр, ничего не срывал и не скрывал, не просил переверстывать под меня репертуар. За все годы работы в «Современнике» по моей вине подобие серьезной проблемы возникло лишь однажды. Трагикомичная история! Кажется, в 58‑м или в 59-м человек нетрадиционной сексуальной ориентации полез ко мне в бане с непристойными предложениями. Будучи провинциалом по духу и воспитанию, я без лишних разговоров хватил беднягу железной шайкой по голове и… оказался в милиции за драку в общественном месте. Стражи правопорядка не стали долго держать меня в кутузке, из отделения я рванул в театр, но, пробираясь через оркестровую яму, увидел, как на сцену выходит Игорь Кваша в моих красных носках и сшитых на заказ мокасинах… Спектакль «Никто» в тот вечер отменять не пришлось, хотя я чувствовал себя за кулисами не слишком комфортно. Словом, заявление Володи Носкова, что в предстоящих гастролях «Современник» на меня не рассчитывает, было из разряда сюрпризов, которые не отнесешь к приятным.

— А кого ввели на роли вместо вас?

— Моих же учеников! Они-то искренне считали, что помогают мне, выручая учителя в трудную минуту… Что тут сказать? Никаких разборок, выяснений отношений я, разумеется, затевать не стал, лишь вежливо попрощался и… перевернулся в кровати на другой бок. Видимо, кто-то сообщил Ефремову о моем душевном кризисе и отчаянном состоянии, поскольку на следующий день он возник в дверях квартиры на Селезневке, где я тогда жил. Поглядел на умирающего и сказал: «Лелик, кончай, б…дь, дурью маяться. Вот принес тебе пьесу, прочти на досуге». Это был «Амадей» Питера Шеффера. С тем в 83-м я и перешел в Художественный театр. А спустя еще год Олег подал высокому начальству бумагу-ходатайство о моем назначении ректором Школы-студии МХАТ. Его вызвал к себе Лигачев, секретарь ЦК. Егор Кузьмич взял Ефремова под локоток, отвел в сторонку и доверительно спросил: «А Табаков-то наш человек? В «Семнадцати мгновениях весны» врага сыграл, Шелленберга». Ефремов успокоил: «Наш! На сто процентов!» Так меня утвердили на посту, на котором я честно оттрубил пятнадцать лет.

— МХАТ в тот момент продолжал катиться по наклонной?

— Наиболее успешной практика в Художественном театре была у Олега в первые пятнадцать лет. До 1985 года. А потом началось — раздел на две труппы, разброд и шатания… До анекдотов ведь доходило! Помню, садился в такси и говорил: «Во МХАТ!» Водитель обязательно уточнял: «Вам в какой — в мужской или в женский?» Одним руководил Ефремов, вторым — Доронина.

— Этого раздвоения личности можно было избежать?

— Понимаешь, в труппе числилось сто пятьдесят человек, которые встречались дважды в месяц — у окошка кассы в день зарплаты. Значительная часть актеров оказалась не востребована Олегом, он элементарно не мог найти работу для каждого, распределив роли равномерно между всеми. Любой главный режиссер строит театр под себя, в соответствии с собственными представлениями. Если артист сидит без дела год, второй, третий, он начинает проявлять беспокойство и неудовольствие. Словом, проблемы долго накапливались, обстановка сложилась не самая творческая и благоприятная. Выход найти предстояло, в итоге ведь страдали все. Время неслось вперед стремительно, угнаться за переменами становилось сложно. К примеру, пьеса Рощина «Перламутровая Зинаида», до прихода к власти Горбачева казавшаяся политическим откровением на грани фола, в эпоху гласности растеряла налет фронды, превратившись в обыденность. «Водораздел» труппы на две части выглядел наиболее безобидным из вариантов. Благо помещений хватало. Правда, никто долго не мог решиться на последнее слово. И тогда на общем собрании коллектива, проходившем в здании театра на Тверском бульваре, я встал и объявил: «Те, кто поддерживает Ефремова, пожалуйте в малый зал». И первым отправился к дверям, следом потянулись остальные… Но Олег взял далеко не всех желающих, деление на «чеховских» и «горьковских» не прошло бесследно. Даже сегодня об этом вспоминать больно. Надо поклониться Татьяне Дорониной: она приняла отвергнутых, ни один артист в тот момент не оказался на улице. Заслуживающий уважения поступок! Как бесспорен и актерский талант Татьяны Васильевны. Готов засвидетельствовать: она — одно из самых заметных женских дарований в русском театре второй половины двадцатого века. Особенно на этапе работы в БДТ у Товстоногова. Я встречался с Дорониной на сцене, мы вместе играли в спектаклях «Скамейка», «На всякого мудреца довольно простоты»…

Заканчивая же рассказ о разделе МХАТ, вынужден констатировать: ставка, сделанная Ефремовым, не сработала, чуда не случилось. Дела в театре шли все сложнее и сложнее. Олег в это время уже болел, а в последние годы и вовсе был прикован к аппарату искусственной вентиляции легких, не мог дышать самостоятельно. Как это обычно случается в природе, стоит сильному, крупному животному ослабеть, вокруг него тут же начинают кучковаться всякие шакалы, гиены и прочие малосимпатичные твари… Художественный театр перестал быть успешным, и актеры, которые нуждаются в постоянной любви и признании у зрителей, обвинили во всех грехах руководителя. И это тоже, увы, не ново. Сукины дети… Олег видел, что происходит, прекрасно понимал и дважды предлагал мне объединить в единый коллектив МХАТ и студию с Чаплыгина, слиться, так сказать, в творческом экстазе. Впервые разговор об этом зашел году в 92-м. Мы отобедали в ресторане на Чистопрудном бульваре, я, вдохновленный, тут же отправился к своим ребятам, но не встретил понимания. Женя Миронов, Володя Машков, Сережа Газаров и другие смотрели на меня с удивлением, искренне недоумевая, зачем им, молодым, успешным, идущим в гору, впрягаться в чужую телегу и тащить ее за собой. Подобная перспектива не вызвала ни энтузиазма, ни положительных эмоций. И моя метафора про новое вино в старых мехах должного эффекта не произвела. Ребята как стояли в курилке с сигаретами, так и остались в тех же позах, только ниже головы опустили. Я сразу и затих...

В то время в Кремле Горбачева сменил Ельцин, а Олег Николаевич дружил с Михаилом Сергеевичем и по одной этой причине не попадал в ближний круг нового лидера. Похожее отношение распространилось и на театр, он исчез из поля зрения, его место заняли другие фавориты…

Я же был связан с Борисом Николаевичем по жизни. Мы познакомились, когда он работал на Урале, а я директорствовал в «Современнике». Однажды театр собирался на гастроли в Свердловск, и мы заранее договорились о встрече с моим давним приятелем Яковом Рябовым, первым секретарем обкома КПСС, которого я знал еще по комсомолу. И вот мы приезжаем, и мне передают Яшино письмо: «Олег, извини, улетаю в срочную загранкомандировку. Но тебя будет опекать хороший парень — Боря Ельцин. На него можно положиться, он все сделает». Действительно, мы встретились и как-то сразу глянулись друг другу. Потом была пауза в общении, пока наши дорожки не пересеклись в Кремле на всесоюзном совещании заведующих вузовскими кафедрами обществоведения, где я выступал. Что-то такое рассказывал про Обломова и Штольца, говорят, был в ударе. Словом, вернулся на место в зале и чувствую: кто-то крепко обхватывает меня за плечи. Оглядываюсь — Борис Николаевич улыбается: «Ну, ты молодец!» Вновь мы увиделись, когда Ельцин уже возглавлял московскую городскую парторганизацию, а я мучительно пытался закончить стройку в подвале на Чаплыгина. Наладочно-пусковые работы безнадежно затягивались, мы ни за что не управились бы в срок без вмешательства высокого начальства. Я позвонил помощнику Бориса Николаевича Виктору Илюшину, и тот моментально соединил нас по телефону. Ельцин предложил приехать, разговор продолжался часа четыре, не меньше. В итоге театр открылся в строго указанное время… Вскоре мне представился шанс отблагодарить Ельцина: когда он угодил в немилость к Горбачеву, лишился места в партийном ареопаге и сидел замом в Госстрое, я дал интервью влиятельному молодежному журналу, где сказал, что, потерпев карьерное поражение, Борис Николаевич одержал серьезную нравственную победу. Думал, корреспондент или редактор вычеркнут реплику, нет, напечатали слово в слово. Тогда немногие решались поддержать опального политика, и Ельцин по достоинству оценил мой жест…

Ефремов всерьез рассчитывал, что знакомство с главой государства поможет мне спасти находившийся в финансовых тисках МХАТ. На творческом вечере Славы Тихонова в Доме кино мы сидели в первом ряду, и Олег, хлопнув по колену, сказал: «Все, Лелик, следующий сезон в Художественном театре твой! Готовься принимать хозяйство». Верю, Ефремов вполне искренне хотел этого, я ведь оставался одним из немногих, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не предавал его. А знакомство наше к тому времени насчитывало более сорока лет... Но своим саратовским умом понимал я и другое: у Олега не было ничего, кроме театра. Отнять МХАТ значило убить его. Он «знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть…». Могу повторить сказанное со сцены Художественного театра на прощании с Олегом Николаевичем в мае 2000 года. Ефремов напоминал мне мальчика из рассказа Пантелеева «Честное слово». Его поставили на пост, и он стоял до самого конца, не ушел…

То, что именно я после смерти Олега возглавил МХАТ, приняли не все. Наверняка и сегодня кто-нибудь задается вопросом: а почему Лелик? Не ввязываюсь в подобные дискуссии, предпочитаю отвечать делом: полным зрительным залом, который стал нормой для Художественного театра. Хочешь, конкретные цифры с последних спектаклей назову? Вот сводка: «Изображая жертву» — проданы сто процентов мест, «Дуэль» — тоже сто, «Дворянское гнездо» — сто, «Крейцерова соната» — сто… Даже неловко, решишь, будто специально выбрал ударную неделю, чтобы похвастаться. Давай другие дни посмотрим… Ага, вот: на «Лес» в кассах осталось сто семьдесят четыре непроданных билета, на «Киже» — девяносто. Для сравнения скажу, что десять лет назад наполняемость не составляла и половины зала. Как говорится, почувствуйте разницу… И что мне после этого слова критиков и оппонентов? Конечно, я все вижу, слышу, помню. Думаю, именно так и положено вести себя Льву по гороскопу…

— И на «Современник» зла не держите?

— Все давно прошло… Да, несколько странно, что семь лет моего директорства не нашли отражения в истории театра, однако об этом надо спрашивать не меня. Получается, будто после Ефремова труппу сразу наследовала Волчек. Кому-то, видимо, хочется считать подобным образом. Что ж, я не могу запретить. Но на моей любви к Галине Борисовне это никак не отражается, она по-прежнему остается очень близким и дорогим для меня человеком. Так было, есть и будет. Я незлобив и обладаю комплексом полноценности. Это главное. Конечно, мне случалось ошибаться и разочаровываться в людях. Но я закусывал до крови губу и шел дальше. Никогда не делал ничего в ответ, не тратил силы на это. Да и потом, старичок, глупо уже обижаться в моем возрасте. Лучше не злость копить на живых, а любить их. Это продуктивнее, чем носить цветочки на могилки. Двух моих главных друзей уже нет на этом свете — Мишки Свердлова и Славки Нефедова. Мы были ровесниками, вместе ходили в драмкружок саратовского Дворца пионеров, а сколько раз выручали друг друга — не перечислить. Однажды местный уркаган, положивший глаз на мою девушку, хотел разбить мне крестец и замахнулся сзади ломом. Я не мог видеть момент удара, Мишка же принял его на себя, отвел угрозу, хотя сам сильно тогда пострадал... Мы прошли рука об руку огонь и воду, попадали в разные переделки, а сегодня Миша лежит в Израиле, Слава — в Москве… Покинула бренный мир и Ольга Хортик, внучка художника Валентина Серова, которой обязан очень многим. Я учился на втором курсе школы-студии, тяжело заболел, и Ольга Александровна забрала меня из общаги к себе домой. Так я и прожил три года нахлебником в квартире на Большой Молчановке. Ольга Александровна деликатно и тактично придала мне человеческий облик, на классических примерах объяснила в Пушкинском музее азы живописи и скульптуры, привела в Большой зал консерватории, где я, к своему стыду, банально заснул на симфоническом концерте… Не забуду эту женщину! Навсегда сохраню благодарность и к учительнице по литературе Юлии Давыдовне Лейтес, сумевшей привить мне не только любовь к книгам, но и вкус. Я встречал много хороших людей, гораздо больше, нежели плохих. Мне нравится полнокровная жизнь, я люблю ее, ты, наверное, это почувствовал. В конце концов, моей Маше четыре года! Летом мы с ней каждый день катались на велосипедах. Иногда километров по пять. Правда, вчера я неудачно вписался в поворот, свалился и долго не мог самостоятельно подняться. Так стало обидно, почти до слез! Пришлось кликнуть из дома сына. Павел выбежал, подсобил… К счастью, есть кому прийти на помощь, если что. Впрочем, обузой для родных не стану, уж лучше уйду в богадельню. Я не фаталист и не романтик. Понимаю: никто не вечен, однако то, что отпущено сверху, все мое. В роду у нас долгожителей вроде не водилось, но обеим бабушкам было глубоко за восемьдесят, папе — семьдесят семь, маме — семьдесят пять… К слову, хочу восстановить могилу моего деда Андрея Францевича Пионтковского, жившего до революции в селе Гонората Балтского уезда Одесской губернии и владевшего там большими земельными угодьями. При советской власти через кладбище прокладывали новую дорогу и снесли часть надгробий. Собираюсь заказать могильный крест и тогда смогу считать, что выполнил долг перед предками. Если по каким-то причинам не успею осуществить задуманное, Антон завершит. Мы с сыном уже обсудили тему. Как говорится, погост сдан — погост принят!.. Расскажу тебе последнюю кладбищенскую историю, чтобы беседу закруглить. Когда после тяжелой болезни умер Вячеслав Невинный, с которым мы вместе начинали и потом долго работали, я пошел в мэрию и сказал то, что обычно вслух не произносят: «Мне ведь место на Новодевичьем, наверное, полагается? Можно, мы там Славку похороним? Для себя согласен на что-нибудь попроще…» Оказалось, нет, нельзя. Жаль! Я бы поменялся…

http://www.itogi.ru/obsh-spetzproekt/2010/37/156534.html

Ирина Антонова...

Источник: Артем Сизов/«Газета.Ru»