24 декабря 2007 г, Интервью с Олегом Погудиным для журнала "Деловая столица"

автор **Ирина Н.** Ср Апр 27, 2016 3:21 pm

Интервью опубликовано в журнале «Деловая столица» за № 3-4(151) в 2008 году

«ОЛЕГ ПОГУДИН»

Автор: О. Булгакова

На явно провокационный и располагающий к кокетству вопрос: «Кто Вы?»
он с обескураживающей простотой ответил: «Я – артист». Ни пафоса, ни позы.
Проницательные глаза, одновременно грустные и смеющиеся. И такое неподдельное, мальчишеское обаяние! Человек с удивительной жизненной философией и очень тонким, инстинктивным пониманием «некрасивого» как пошлого, злого и бездарного. Что-то неуловимое не выпускает из его зоны притяжения и заставляет пытаться его понять. А вдруг отсутствие позы – лишь одна из его поз? Ведь он артист! Заслуженный артист России Олег Погудин.

– Олег, почему именно романс? Это стратегическое решение?

– Категорически нет. Знаете, на эту тему мне уже трудно говорить, потому что мне задают этот вопрос 20 лет подряд. В 1987 году был первый афишный концерт, и с того времени, как ни встречаюсь с журналистами, так сразу – вопрос: почему романс? Самое поразительное, что этот вопрос все еще задают! На самом деле, романс – не только не тактический, стратегический или карьерный выбор,
но даже, собственно, и не выбор: так произошло, состоялось, случилось. Говоря языком театральным, произошло совпадение на уровне психофизики.

Психофизика русского лирического героя – это романс. Городской или, как его еще называют, бытовой романс абсолютно выражает мою эмоциональную природу и даже совпадает с ней. Это мой язык, на котором мне удобно говорить. Естественно, было знакомство с романсом, потом его постижение.
Сначала я просто слышал какие-то романсы, потом – слушал исполнителей романса. И первоначально даже не концепция того, как я буду петь, а сама идея исполнения романса сформировалась, благодаря Валерию Агафонову. Его имя известно многим и одновременно неизвестно. Это был замечательный певец. Его популярность пришлась на 70-ые, начало 80-ых годов. Но, конечно, это не была популярность в нашем теперешнем понимании, поскольку при советской власти романсовый жанр не приветствовался.
Даже когда романсы исполняли такие гениальные певцы, как Обухова или Лемешев, – им это просто снисходительно позволялось. А Агафонов исполнял только романсы, – вот он и не был особо обласкан.
Широко известен он стал уже после смерти.

В последующем на исполнительскую манеру повлиял театральный институт. Становление великого русского театра, работа Станиславского совпадают с временем расцвета романса. Язык русского театра и язык романса тоже родные друг другу, и певец с актерским образованием способен глубже и тоньше исполнить романс, чем просто певец. И как только я начал выступать с романсовыми программами, это моментально вызвало очень горячий зрительский отклик, и было бы просто нелепо искать что-то другое.
Хотя назвать меня исполнителем только романса нельзя. Я пою лирическую песню от начала 19-ого до конца 20-ого столетий.

- У Вас в программе есть песни Окуджавы.

– У меня есть программа «Песни Булата Окуджавы» – так же, как «Песни Александра Вертинского». И как раз Окуджава очень близок к романсу, духовно близок. Это городская песня, а между ней и романсом очень тонкая грань. Городская песня Окуджавы – возвышенная, с хорошими, порой – блестящими, иногда – гениальными, пронзительными словами и очень простой, но в то же время проникновенной мелодией. Кстати, особое качество поэтического дара Окуджавы – всегда интеллигентно, даже как бы извиняясь, говорить о великом. Это созвучно романсу.

– Вы очень верно выразили суть Окуджавы: пронзительность и интеллигентность.
А скажите, Олег Погудин – он какой? Кто Вы?

– Я – артист. Это точное определение.

– Исчерпывающее.

– Оно как-то само собой на язык сейчас прибежало. У Вертинского книга мемуаров, одна из, называется: «Я – артист». Это емкая характеристика. Конечно, Александр Николаевич – артист, и артист большой. Название «Я – артист» очень точно рисует его образ. Во фраке, немножко манерный, немножко вычурный и всегда – несколько над всем остальным, хотя при этом – по-настоящему глубокий и тонкий артист.

– Вас позиционируют как Вертинского наших дней. Слышали?

– Слышал, и, с одной стороны, мне это сопоставление дорого. Но, с другой стороны, возможно, это очень просто объясняется. Монопрограмм, состоящих из песен Вертинского, идущих на большой сцене, практически нет. Нет, песни Вертинского, конечно, исполняют и даже ставят спектакли, посвященные Александру Николаевичу. Но так, как это делаем мы: на огромных площадках для нескольких тысяч слушателей – концерт, состоящий исключительно из песен Вертинского, – этого не делает никто. Говоря «мы», имею в виду себя и свой ансамбль, это неразрывное целое в течение многих лет.
Так вот, может быть, сопоставление меня и Вертинского – просто буквальное, физическое.

– Разве это просто? Исполнение песен Вертинского может вызвать насмешку и даже противление слушателя, а совсем не сопоставление.

– Об этом не то, чтобы не мне судить, а не мне отвечать словами, я отвечаю тем, что делаю на сцене. А вот, что мне, действительно, дорого, так это жизнь самого Вертинского, судьба артиста. У нас во многом есть переклички. По счастью, нет трагических совпадений. Вертинский прошел тернистый путь: вынужденная эмиграция и непростая, при всей его популярности, жизнь за границей. И возвращение на родину, но уже совсем в другую страну, где высочайшее распоряжение – «не трогать» – вроде и было дано, однако, ничем не было закреплено. А это означало жизнь в постоянном напряжении и в постоянном страхе. Прошел Вертинский и через самое мучительное – через непонимание. Даже не то, что непонимание, а истребление той эстетики, которой он не служил, как нанятый работник, а которую он создавал и частью которой он был сам. И вместе с его эстетикой истребляли и его самого. Но как артисту Вертинскому посчастливилось донести до слушателя 40-50-ых годов, до советского слушателя, то, что слышали люди до 20-ых годов, до того времени, когда в стране запретили петь романсы. И в этом смысле в наших судьбах есть некое сопоставление. Я далек от того, чтобы кого-то обвинять, кому-то пенять, и не сочтите это за брюзжание – это наблюдение, и наблюдение для меня трагическое: с культурой сейчас, действительно, произошла катастрофа. Это страшно, и тем страшнее, что при всей очевидности никто не стремится исправить положение. Я имею в виду, никто из тех, кто мог бы повлиять на ситуацию. Во время гастрольных поездок по России в разных городах ко мне обращаются с одним и тем же вопросом: «Почему?», «Почему вас нет на телевидении? Почему нет публикаций в прессе? Почему нет серьезной рекламной поддержки?» Говоря «вас» имеют в виду не только меня, но и целый пласт очень хороших артистов. Артистов, которые дорожат тем же, чем я дорожу, которые выносят на сцену отношение к культуре, как к искусству, как к служению. Сложно подобрать слово, может быть, как к призванию, к ответственности. Меня так воспитали, да и сам я внутренне осознаю, что каждый раз, выходя к нескольким тысячам слушателей, я ответственен за то, что я выношу на сцену. Не может быть так, что артист вышел на сцену, попел, поиграл, поплясал, потом ушел за кулисы, и все, он – другой человек. Неправда, не бывает такого.

– Ну, как не бывает, Олег? Сплошь и рядом.

– Нет, так бывает, но это не может остаться без ответа. Ответственность артиста за то, что он делает, неизбежна. Просто кто-то ее не понимает, кто-то старается об этом не думать, но именно те, кто понимают и чувствуют свою ответственность, – самые счастливые люди. Артист обязан быть моральным, и настоящее творчество всегда морально. Хотя как раз с этим сейчас идет осознанная или неосознанная, не буду углубляться, борьба. И борьба очень мощная. Вот в этом смысле и существует перекличка с судьбой Вертинского.

– Олег, а если бы исполнение романса не позволило признание, славу совместить с деньгами, что бы Вы выбрали?

–Знаете: «Не буди лихо, пока оно тихо». Я хочу сказать о том, что артист – крайне зависимое существо, и зависимое от массы обстоятельств. Начиная от самых простых и банальных, допустим, здоровье: элементарное недомогание и усталость для певца могут быть почти трагедией. И до каких-то более серьезных вещей, скажем: непонимание того, что ты делаешь. Обычная история, но это очень тяжело – чувствовать, что тебя не понимают. И вот тут испытания, искушения могут быть самые разнообразные. Устоять против них или поддаться им – это отдельная судьба каждого человека. И чаще всего он не может сам заранее быть уверен: я буду героем, я буду биться, я буду бескомпромиссен. На самом деле, все мы мечтаем быть известными, быть состоятельными и, в то же время, быть в ладах с совестью. Для артиста это было трудно всегда, и наше время в этом плане ничем не отличается.

– Взаимоотношения с совестью беспокоят далеко не всех.

– Нет, как бы ни было, человек пытается себя оправдать в любом случае.
Плохо, если оправдание превращается в какое-то умствование, и человек утверждает, что черное это белое, что, например, попса – тоже искусство. Проще, когда говорят откровенно: «денег надо» или «мало славы». Но, на самом деле, жизнь всякого человека трудная, не бывает легкой жизни. И жизнь всякого артиста трудная, у каждого есть свои испытания. И я боюсь этих испытаний. Пока, милостью Божьей, получилось так, что я занимаюсь делом, которое мне не просто нравится, которое составляет суть моего радования жизнью. И, вместе с тем, оно дает мне возможность жить не бедно, и даже независимо. Конечно, в той степени, в какой человек может быть независимым. Это счастье. Для артиста. Вот такая простая формула счастья. Не могу сказать о себе, что я никогда никого не осуждаю, хотя это – плохо, это – грех, но, когда вижу, как артисты делают такие шаги или допускают такие поступки, за которые стыдно... особенно, если это одаренные люди или значительные артисты. Но, правда, проходит какое-то время, и я понимаю, что лучше за собой следить, чем другим пенять. Серьезно, потому что жизнь трудная.

– Вы упомянули независимость. Независимость и свобода – это близкие понятия? Свобода – это что?

– Свобода и независимость понятия близкие, но не тождественные друг другу. Может быть и свобода без независимости, и независимость без свободы. Но мы не будем углубляться в философию. С моей стороны это было бы дилетантизмом.

– Не углубляясь, что такое свобода для Олега Погудина?

–Я должен оговориться, я – церковный человек, и для меня принципы жизненного пути абсолютно понятны. Они даже не то, что понятны, они прописаны, хотя понимают их люди не всегда одинаково. Для меня свобода – это быть с Христом. Процитирую Евангелие: «Истина сделает вас свободными», – говорит Спаситель. И говорит он о Себе. Одно из определяющих качеств свободы – это свободная совесть. Хотел сказать чистая, но «чистая» звучит как-то патетически. Впрочем, свободная – тоже не совсем правильно. Совесть, свободная от каких-то тяжестей, от каких-то бед. Чистая все-таки. Нет… иначе не скажешь.

– Чистая совесть достижима?

– Достижима. Правда, это – постоянный труд и невозможность пребывать в покое, и это ни в коем случае не значит, что ты можешь быть безгрешен. Ни один человек не может не согрешить хотя бы мыслями, потому что, опять повторюсь, жизнь трудная. У нас она еще в таком ритме сумасшедшем. Мы постоянно сталкиваемся с вещами, которые требуют нашей молниеносной реакции. И реакции эти зачастую раздраженные, иногда – откровенно злые. Но совесть может быть чистой, если ты стараешься ее очистить. А без чистой совести свободы не бывает, это совершенно точно.

– Для Вас существуют определенные каноны, за которые Вы не выходите?

– Не то, что не выхожу, – которых я держусь, так скажем. И каноны – это неправильно. Может быть, правила. Да, будем говорить – правила. Но не погрешать против этих правил опять-таки невозможно. Важно их держаться и не терять чувство, что ты их нарушаешь, когда ты их нарушаешь, чтобы это не стало обыденным.

– Это дилетантизм?

– Это просто, я не говорю ничего нового.

– Просто на словах, Олег, а на деле?

– А на деле сложно, и с годами все сложнее. Серьезно, чем ты моложе, тем тебе проще, тем больше перспективы впереди.

– Олег, Вы умеете прощать? Способны простить человека, сознательно сделавшего Вам зло?

– Способен, хотя я очень обидчивый человек. Но обида меня отчаянно тяготит. Я ощущаю обиду, как тяжесть, и мне не хочется ее носить с собой. Очень просто простить человека умом. У каждого поступка есть какие-то свои причины. Не бывает так, что человек, если он вменяем, беспричинно делает что-то дурное. А раз есть причины, значит, их можно понять, а понять – это уже простить. Вот простить сердцем, не остаться на человека обиженным в душе – очень трудно.

– Как Вам кажется, легко с Вами работать, общаться?

– Трудно сказать, лучше не меня спрашивать. Однозначного ответа быть не может. Со мной очень легко в том смысле, что всех людей, которые со мной работают, я ценю, как родных. Они все у меня в единственном числе, у меня нет заменяемых людей. Что, кстати, отчаянно опасно и несет свои беды и трудности. Но, вместе с тем, вот уже десятилетнее совместное существование с моим ансамблем в разных обстоятельствах показывает, что это оптимальный вариант – с точки зрения творчества. Хотя он самый тяжелый – с точки зрения переживаний и всего того, что называют эмоциональной сферой. А с другой стороны, со мной, безусловно, сложно. Я очень требовательный и не выношу формализма, совершенно не выношу. И, если вдруг начинается на сцене формально делание, – не спускаю.

– Требовательны к другим?

– И к другим, и к себе.

– Тогда они на Вас не обижаются.

– Всяко бывает, как между родными. Мы живем обособленно, я сознательно избегаю каких-то современных сфер общения – не люблю слово «тусовка», хотя оно уже стало смысловым, как и слово «попса». Избегаю не потому, что мне не нравятся люди, которые в этом принимают участие, просто не приемлю этого органически… Не знаю – заболеваю. Поэтому, с одной стороны, я свободен от всего того ненужного, что неминуемо прилипает в таком общении. Даже если там встречаются очень достойные в творческом плане люди, все равно это – неминуемая душевная растрата на какую-то ерунду. Впрочем, судить об артисте нужно по его работе. Так вот, отношения у нас в коллективе достаточно замкнутые, хотя иногда мои музыканты работают сами, сольно. У меня очень хорошие музыканты и по образованию, и по опыту, и просто по профессионализму. Единственно, у нас с ними есть договоренность, что с другими певцами они не работают. Кстати, это тоже к разговору о свободе. Я думаю, что, свобода дороже всего. Если есть какой-то уровень благосостояния, конечно, можно стремиться к большему, но свобода все равно дороже, и в конечном итоге это понимаешь. Но свобода – это всегда ответственность и в чем-то самоограничение. Легкий ли я человек в общении или тяжелый – не суть важно. Характер у меня – не самый замечательный, но я добрый человек. Добрый в том смысле, что мне больно причинять кому-то боль. Но, с другой стороны, у меня есть принципы, которыми я не поступаюсь. Иногда это может выглядеть, как занудство или некая неуступчивость, когда кажется: ну, ладно, мало ли там что, а он не дает что-то сделать или расстраивается из-за этого.

– Олег, есть такое предостережение: «никогда не говори никогда». А есть что-то такое, от чего Вы зарекаетесь?

– Есть. Хотя я уже на собственном опыте убедился в том, что, действительно, никогда не следует говорить «никогда». Не знаешь, в каких обстоятельствах окажешься и как себя поведешь в этих обстоятельствах. Но есть вещи, которые я никогда не хотел бы делать.

– Мудро. Чего бы Вы никогда не хотели делать?

– Это гигантский список.

– Самое неприятное в этом списке?

– Я никогда не хотел бы предать. Это страшно.

– А есть список того, что для Вас в жизни важнее всего?

– Любовь. И,если позволите, без пояснений. Потому что объяснять любовь – занятие бестолковое. Это поэты могут хорошо делать.

– И они затрудняются.

– Но могут, как я могу это делать на сцене, когда пою. Любовь выше слов. Всякий человек, приходящий в мир, уникален, и потому его переживание любви бесценно и прекрасно. Как он дорожит любовью, что терпит ради любви, как несет свою любовь по жизни – это и вечно, и всегда ново. Хотя снова подчеркну, словами ничего не объяснишь, во всяком случае, лучше Пушкина.

– У Чехова есть красивая фраза: «Я сам отлично знал, что такое любовь, пока не полюбил».

– Может быть. Выражать невыражаемое словами человек может спокойно себе позволять, пока он не сталкивается с этим невыражаемым.

– Олег, есть что-то, что давно хочется сделать, но не удается?

– Создать свой театр и снять красивый, адекватный, настоящий, простите – конгениальный – романсофильм. Не обязательно художественный, но и не фильм-концерт. Очень хочется. Но вот оборотная сторона нашей свободы, нашей немножко «цыганской» жизни, когда мы никому ничем не обязаны, кроме профессиональных обязательств, разумеется: обязаны хорошо работать, и – все. Оборотная сторона этого – невозможность воплотить какие-то масштабные замыслы. Реальная невозможность, прежде всего – финансовая. Конечно, не хотелось бы все сводить исключительно к финансированию. Но, как это ни парадоксально, большинство проблем, в конечном счете, сводятся именно к этому.

– У Вас есть любимый фильм, любимая театральная постановка?

– Фильмы – под настроение. Могу смотреть с удовольствием, а на другой день тот же фильм будет вызывать отвращение. Это чисто эмоциональное восприятие. Голливудские фильмы могут быть сняты очень примитивно с точки зрения сценария, но – очень классно с точки зрения профессии. И тогда, при определенном качестве актерской работы, становится тошно оттого, насколько все пошло, предсказуемо. И непонятно, ради чего выброшены такие силы. Не средства, а именно силы. Что интересно, если выключить идеологическую часть советских фильмов, которая раздражает до сих пор, и наблюдать за актерской работой, за операторской работой, за режиссерской работой, то не просто испытываешь наслаждение, но и учишься. Кино – это особый, волшебный мир. В театр я хожу с удовольствием, сам преподаю актерское мастерство в Театральной академии. Но именно последний сезон, в связи с гастролями от Владивостока до Италии, просто физически не было возможности посетить театр. Поэтому я сейчас крайне некомпетентен рассуждать о том, что происходит в театре.

– Вы выделяете какой-то театр или ходите просто на интересные постановки ?

– Есть предпочтения. Большой, конечно, и Новая опера. Кстати, могу спорить по поводу постановок. Они мне иногда отчаянно не нравятся с точки зрения сценографии и каких-то попыток сделать «европейский театр», пусть на меня не обижаются, но немножко секонд-хендовский. Но при этом – совершенно блистательный вокальный состав и прекрасный оркестр. Можно прийти и… Ну – закрыть глаза нельзя: артисты работают очень хорошо, но абстрагироваться от того, что «Норма» проходит в каком-то сером ящике, и просто смотреть, просто слушать, как замечательно поют, как замечательно играют и в смысле музыкальном, и в смысле драматическом. Знаете, я очень люблю захаровский театр. И, кстати, при том, что иногда возникает масса несогласий с какими-то несущественными вещами, сами принципы, эстетика театра, его музыкальность, его непрекращающаяся молодость, его настоящая честность по отношению к искусству – они всегда восхищают. Я могу прийти в «Малый театр» и наслаждаться мастерством актеров. Мне может быть скучно от какой-то постановки – совсем нафталинной, но выходит на сцену Муравьева или Быстрицкая, и мир замирает. Я все забываю и смотрю на то, ради чего театр, собственно, и имеет право, и должен существовать.

– Что Вам больше всего нравится в театре?

– Все, что хорошо. Нет, даже не так – все, что талантливо. Потому что хорошо – это понятие сложное. Чтобы его объяснить, надо выстраивать систему ценностей. И, кстати, то, что талантливо, художественно, то, что захватывает, заставляет сопереживать, – оно не всегда хорошо этически. Мне так кажется.

– Кстати, по Пушкину, гений и злодейство – совместимы?

– Мы как раз сейчас со студентами занимаемся маленькими трагедиями: «Каменным гостем» и «Моцартом и Сальери». И Пушкин ответил на этот вопрос однозначно.

–А для Вас талант может быть злым?

– Талант может быть злым, как ни горько. Но, говоря о гении, мы должны понимать, что сам Пушкин – гений, поэтому он проникает во все смыслы этого понятия. А гений – понятие духовное, и для Пушкина оно, прежде всего, духовное. Не случайно последняя фраза пьесы: «Иль это сказки глупой и бессмысленной толпы, и не был убийцею создатель Ватикана?» Не случайно последние слова о Ватикане, Пушкин как бы выставляет эту проблему, в конечном итоге, проблемой духовной. И в духовном смысле «гений и злодейство – две вещи несовместные». Иначе гений погибает. А в более прозаическом смысле – да, мы знаем, что Моцарт гениальнее Сальери. Но и Сальери – вовсе не бесталанный человек. И, помимо того, что он – замечательный музыкант, он еще и педагог, воспитавший гениальных учеников. И потом, не доказано, что Сальери убил Моцарта, – на этом примере сложно говорить о гении и злодействе. Хотя Моцарта при жизни, как и Пушкина, не все признавали гением. Прошло время, которое все расставило на свои места, но, с другой стороны, мы не то, что не знаем обстоятельств их жизни, но мы не можем вместе с ними прожить этот отрезок времени. А без этого невозможно точно понять, объяснить поступки людей.

– Понимание возможно только в контексте того времени?

– В условиях того времени. А еще это постигается иным способом – на веру. Можно только поверить. Сейчас сколько угодно можно рассуждать о гибели Пушкина. О том, что у него характер был – не подарок, и что он сам вызвал Дантеса на дуэль, и что обещал царю не стреляться, спорить, изменяла ли ему Наталья Николаевна, но все равно лермонтовское «На смерть поэта» останется самой мощной реакцией людей того времени на это событие. Вероятно, тогда это было воспринято именно так.

– Сложно возразить. Олег, гипотетический вопрос: если бы существовала машина времени,
хотели бы Вы попасть в какой-то исторический период или с кем-то встретиться?

– Лет пять-десять назад сказал бы «да» и даже перечислил бы, с кем, а сейчас – нет. Сейчас я предполагаю, что если будет такая необходимость и будет на то воля Божья, мы все равно встретимся с теми, с кем нужно. И на те вопросы, которые нас мучают, мы ответы получим. Апостол Павел в послании коринфянам говорит: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же – лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю подобно тому, как я познан». Говорит о том, что и языки умолкнут, и знание упразднится. Знание упразднится – это поразительно, то есть оно станет ненужным, будет понимание всего сразу.

– Какое-то понимание, которое выше знания?

– Любовь. Апостол говорит о любви. В принципе, любовь и сейчас в каком-то слабом подобии нам это дает. Нам совершенно незачем о человеке, которого мы любим, выяснять какие-то подробности. Все понятно само собой, когда мы любим.

– Когда любим – да. Олег, Вы – верующий человек. Что для человека вера?
Поддержка, ответ на мучающие вопросы, внутренний контроль?

– Вера может быть всем перечисленным. Не знаю. Для меня вера – одна из основ жизни. Сейчас опять буду говорить протокольным языком, но иначе не получается: я об этом читал в свое время и с этим согласился. У человека есть разные возможности и пути познания. Научный: изучаем, эмпирическим путем что-то доказываем, выводим формулы и все прочее. Затем – эмоциональный и художественный. Это как раз область моего делания, когда доказательна красота, доказательно художественное совершенство. И третий путь познания – это вера, когда мы какие-то вещи принимаем на веру. Объяснить их не можем, но, приняв их на веру, мы идем дальше и видим, что это именно так и происходит. Для верующих людей одним из самых основных в жизни становится вопрос: какой ты веры, во что ты веришь? Потому что верить можно в разное.

– Во что?

– Да, строго говоря, атеизм и материализм – это тоже вера. Доказать невозможно ни материалистическую теорию, ни атеистическое учение. В сущностных, основных вопросах они тоже требуют веры.

– Случайно присутствовала при разговоре, в котором женщина заявляла, что она атеистка и атеисткой была. Если честно, появилось чувство досады и ощущение, что она – глупая.

– Ну, смотря как она это заявляла.

– С гордостью, даже как-то радостно.

– Гордость всегда с оттенком глупости, как ни парадоксально, всегда.

– У атеистов какой повод для гордости?

– Тот, что сейчас стало модно быть верующим. Публично обозначая себя как атеиста, человек себя выделяет. Но это, на самом деле, не имеет отношения к духовной жизни. Вера – это и субъект, и объект духовного делания. А человеку вообще мало, чем можно гордиться, если серьезно подумать. Только способностью любить, может быть. Хотя в этом смысле я имею в виду гордость, как удовлетворенность, как радость.

– Олег, бывает так, что опускаются руки, и ничего не хочется?

– Депрессии, или, по церковному, уныние, бывают. По счастью, короткое время.

– Что спасает?

– Работа. Надо работать. Просто через силу, через горе, через боль, через уныние, через усталость – работать. В такие моменты тяжко начать работать, а потом погружаешься в то, что делаешь, и все остальное уходит. Главное – не заниматься чем-то пустым. Можно физическим трудом, можно начать что-то мастерить, но лучше всего – любимым делом.

– Какое качество или стремление человека вызывают у Вас уважение, за что Вы можете уважать?

– За многое. Прежде всего, за то, чего я сам не умею, или за те качества характера, которыми я не обладаю. Серьезно, человека можно уважать очень за многое, если на него посмотреть, как на себя. Если относиться к нему, как к себе самому, то поводов для уважения сразу отыщется…

– Тогда – да! А Вы способны войти в положение другого человека, поставить себя на его место?

– Хотел бы всегда, но часто не получается. Легко войти в положение человека, который тебе симпатичен, очень легко. Хотя понимание другого человека – это всегда хоть крохотное, но самопожертвование. А требовать самопожертвования нельзя, но его можно желать.

– Олег, Вы хотели бы что-нибудь изменить в своем прошлом?

– Мелких поступков тьма-тьмущая. Но это то, о чем говорится на исповеди. А крупных – нет. Хотя, кто знает, может, со временем будут какие-то иные взгляды на то, что было раньше. Это не из разряда моральных терзаний, это относится к вопросам самореализации. Вот, что бы я точно сделал, – это я гораздо больше внимания уделил бы музыкальному образованию. Актерское образование для меня драгоценно, я получил громадный опыт не только в институте, но и в БДТ, где я служил три года. Но вот без высшего музыкального образования трудно решать некоторые вопросы, вернее, трудно решать их быстро. Кстати, на протяжении последних десяти лет я все время желал восполнить этот недостаток, но не получается. Моя гастрольная деятельность и нынешняя востребованность требуют полной отдачи. А, с другой стороны, это – счастье для артиста. Так, как есть сейчас, – хорошо, и слава Богу.

– Вы – счастливый человек?

- Человеческое счастье не исчерпывается профессией, оно требует очень многого. Я – счастливый человек, но я человек не беззаботный, не безмятежный. Я – счастливый человек, но я – человек со шрамами на сердце. Я – счастливый человек, но я с острой печалью воспринимаю судьбу человека на земле, движение земной жизни человечества. Я предполагаю, что это движение прервется, и прервется достаточно трагически. Основания для этого у меня далеко не только книжные. Я жил за границей, я очень много езжу, я говорю на нескольких языках, я общался с огромным количеством людей в разных странах и должен сказать, что, по моему наблюдению, жизнь сама по себе – прекрасна, сама по себе – счастье. А счастье неминуемо смешано с печалью, а часто – и с трагедией. И если бы это было не так, то мы вряд ли бы так любили жизнь и стремились к чему-то высокому, к тому, что продолжается за рамками земной жизни, где счастье беспредельно и бесконечно.

– А люди Вам интересны?

– Да. Люди мне интересны больше всего – больше искусства, больше политики, экономики. Вообще, самое интересное на Земле – это человек.

– Олег, я общаюсь с Вами первый раз, хочу поделиться:
я представляла Вас человеком менее глубоким и более пафосным…

– Если бы я сейчас сидел во фраке и с бабочкой!

– Нет, фрак не спас бы моего заблуждения. Вы – тонкий, неординарный человек, с которым по-настоящему легко и интересно разговаривать. В Вас что-то настолько безнадежно располагающее…

– Спасибо. Как говорят артисты, обаяние – это та вещь, которую не купишь за деньги.
Если его нет – для артиста беда, если есть – его счастье, но не заслуга.

p.s. наш форум возник с июля 2013 года, как необходимое ... ммм... замещение предыдущего, жившего с февраля 2004 года под патронажем его создательницы и нашего дорогого друга Ксении Бабий, но прекратившем свое существование в июне 2013 года. И теперь, что естественно, приходится очень многое восстанавливать.
Нам скоро три года и многое уже удалось, форум набирает обороты, в чем нам очень помогают многие его участники, но, тем не менее, многое еще необходимо вернуть к жизни.
Вот это интервью - одно из того необходимого, о чем я вспомнила, разбирая недавно свой бумажно-печатный архив Smile

... Ну, и... не мудрствуя лукаво Smile

, как говорится, без калькулятора, а на счетах Smile

произвела вычисления, иначе, набрала его в эту рубрику и продублирую в рубрику "Интервью, публикации, встречи со зрителями" просто потому, что оно того стОит.

Взято интервью журналисткой было 24 декабря 2007 года, а опубликовано в журнале "Деловая столица" в № 3-4(151) в 2008 г

Данная версия - его полный вариант просто потому, что именно этот текст был у меня. Журнала не было. Но это и к лучшему, п.ч. корректура не улучшила пронзительной искренности и глубины этого разговора, за который низкий поклон, как, естественно, самому Олегу, так в равной степени и той чудесной девочке - Ольге Булгаковой, которая всем нам тогда сделала этот дивный подарок, вложив в него все свое сердце, наполненное любовью к творчеству уникального певца и человека - Олега Погудина