"ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006

автор **Ирина Н.** Вс Апр 10, 2016 12:59 am

"ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006 S6612465

"ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006 S9865235

"ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006

Есть голоса, которые забыть невозможно. Потому что они проникают в самое сердце. Когда человек поёт и тебя ведет не музыкальный ритм, не умение брать ноты, и не смысл поэтических фраз, и даже не красота самого голоса, а то чувство, которое он как посланец несет тебе. Когда ты не наслаждаешься пением, а просто попадаешь в песню. То есть она происходит с тобой как эпизод твоей жизни - только очень высокого накала, и вдруг ты замечаешь: вот он взял последние ноты, и эта маленькая жизнь уходит из него. Он кланяется без сил, чтобы через мгновение снова поднять голову для другой, новой жизни... Одного из них — тех, кто это умеет, зовут Олег Погудин. Но где там дальним отзвуком, тенью с небес вспоминается другое имя — Александр Вертинский.

Совсем не удивительно, что институтский диплом Погудин защитил концертной программой по Вертинскому. Его слова и интонации подействовали на Олега завораживающе.
И на самом деле именно эта непреодолимая сила образа и воздействия и объединяет двух таких разных по амплуа, но одинаково магнетических людей — Олега Погудина и Александра Вертинского.

Жизнь его не полна каких-то драматических событий. Музыкальная школа в Красном Селе, хор Ленинградского радио и телевидения, театральный институт, БДТ, сольная певческая карьера и люди, которые, раз услышав, готовы слушать без конца... Ничего особенного. Все просто, логично и закономерно. И хочется поговорить с ним о другой жизни, которая происходит во внутреннем мире и которая ничуть не меньше, чем внешние события, формирует судьбу.

— С самого раннего детства я ощущал в себе что-то необычное. То есть я не предполагал себе какой-то обыкновенной жизни. Казалось, будет что-то чудесное, из ряда вон выходящее. Больше, чем наш обычный городок, НИИ, в котором работали родители, или целлюлозно-бумажный комбинат, на котором работали родители моих одноклассников. И в этом, наверное, и было ощущение своей одаренности.

К очень сильному неудовольствию моих учителей я писал в сочинениях, что хочу быть певцом, а не рабочим или инженером. Учился я хорошо, поэтому двойку они мне поставить не могли, но прорабатывали за то, что у меня неправильные мысли насчет будущего.

Детство было счастливое... Мы жили в пригороде Петербурга, который, хоть и входил в его состав, но находился от города в 15-20 км. Всего две школы. Все друг друга знают. Но самое главное — то, к чему я сейчас часто возвращаюсь благодарными воспоминаниями, — это природа. Огромные пространства, леса и даже просто пустыри, где я бродил один часами и фантазировал.

Но сейчас я уже отношусь к своему таланту гораздо осторожнее, во всяком случае, иначе. И с годами все больше разделяю какую-то творческую часть — не души, а психофизики, и свою личность. Это неразделимые вещи и одновременно неслиянные. То, что со мной происходит на сцене, — это все-таки не абсолютно мне принадлежащее. Дар, он потому так и называется, что он подарен. А вот то, как ты его используешь, уже твое. И сочетание одного и другого дает Творческую личность. Потому что в жизни личность может не соответствовать художественному идеалу. Но как бы я ни стремился разделять одно и другое, на сцену я выношу свои собственные переживания, свои мысли.

— Когда вы выходите на сцену, у вас не возникает ощущения, что кто-то поет через вас?

— Категорически нет. Если говорить о творческом вдохновении, я бы не стал переводить это понятие в разряд мистических или духовных, потому что боюсь вульгарного, беспечного обращения не только с духовной терминологией, но тем более с духовными сущностями, и никому не советую так поступать. Кстати, артисты по природе своей деятельности работают душой и в этом смысле очень открыты, незащищены. Вот вы назвали меня закрытым человеком, но на самом деле оснащенным, подготовленным быть просто необходимо. Необходимо обороняться от некоторых вещей. От внешней агрессивной бестактности или желания использовать тебя в своих интересах. От собственных страстей — тщеславия, гордости, заносчивости, зависти... Кстати, когда артист утверждает, что не завидует другим, — это неправда. Чужой успех всегда переживается непросто, часто болезненно. Можно бороться с ревнивым отношением, но не ревновать к чужому успеху артист не может, это в природе его профессии.

— А вы ревнуете к чужим успехам?

— Да, но по-разному. Иногда кажется, что кому-то что-то незаслуженно достается, но эти мысли я гоню достаточно быстро, их дурная природа хорошо различима, и от них легко отделаться.
Но бывает гораздо тоньше, вот вдруг услышал, насколько человек что-то здорово сделал, насколько проник в суть, и начинает болеть, ныть что-то внутри. И ты даже не завидуешь, а начинаешь страдать: почему же ты так не сделал, почему не смог? Такое чувство даже помогает развиваться самому; но если заполнишь завистью сердце — она становится разрушительной и может превратиться в пламень, пожирающий душу. Я это очень понимаю, я человек страстный, стремительно реагирую на то, что происходит вокруг меня, и очень долго переживаю душевные потрясения — как отрицательные, так и положительные. Но именно в этих потрясениях часто черпаю вдохновение.

— Вы переносите их на сцену?

— Артист не имеет права выходить на сцену пустым, Это не только непрофессионально, но даже оскорбительно — выставлять перед зрителем говорящую статую. За каждой мыслью, произнесенной на сцене, должны существовать видения. То есть, ты не просто произносишь слова, а что-то по-настоящему происходит с тобой. Причем вызывать какие-то важные, глубокие переживания могут очень простые события. Например, обычное появление первой зелени на деревьях. Вот как в этом году. Был очень трудный сезон — по работе, всяким волнениям, обилию гастролей. Когда совершенно измотан и появляется ощущение внутренней исчерпанности, пустоты. А весна не торопится. Холодно. И деревья голые, и пейзажи за окном машины или поезда унылые и пустые. И вдруг за один теплый день листья жадно прорываются наконец на волю, и вот — миллионы оттенков зеленого. Цвет первой зелени — он приводит в восторг, тихий, светлый или неистовый. Этим профессионально можно пользоваться очень долго, рождая бесчисленные ассоциации, соединения ассоциаций, образов. Если это удается передать со сцены зрителю — он будет благодарен и счастлив. И тогда актерская работа оправданна. Ты не паясничаешь, не лицедействуешь, но в каком-то смысле излечиваешь людей, освобождаешь их от будничных забот, мелочных переживаний, а иногда даже от серьезных потрясений. Я очень не люблю разговоров о некоем терапевтическом эффекте актерского искусства, чаще всего это какая-то спекуляция; но если артист выполняет свою работу достойно, если он талантлив и щедро делится своим даром, теплом своей души, то есть какая-то правда в сочетании артист — врач души, а вернее — способный утешить.

— А вы с этим сталкивались, вам говорили, что вы кого-то вылечили?

— Да, нередко; но разговоры эти я сразу пресекаю. Моя закрытость в этом смысле обусловлена духовным опытом. Это врачу право лечить и ответственность за его действия даны его профессией. Артист впрямую занимается все-таки другим делом. Поэтому, если человек после концерта или спектакля почувствовал себя легче, в том числе и физически, то надо благодарить Бога. Если мой талант в сочетании с моим трудом произвел такой эффект — я счастлив. Но прямой моей заслуги в этом нет. Я не целительством занимаюсь на сцене.

— Даже на концертах видно, как вы устаете. Они вас опустошают физически, но все равно вы не сбавляете темпа. С чем связано, что вы так не бережете себя?

— Артист, серьезно относящийся к тому, что он делает, никогда себя не бережет. Беречь себя в процессе выступления означает недоделать свое дело, понизить качество своей работы, другой вопрос, что такое количество концертов изнурительно, но пока людям нужно то, что я делаю, надо стараться успевать. Кроме того, и я, и вся моя команда живем только от собственного труда. Без спонсорской помощи или протекции власть имущих.

— Я заметила, когда вы поете, вы вкладываете в процесс огромное количество эмоций, но как только песня заканчивается, как будто закрывается кран, из которого текла вода, так сильна усталость.

— Да, это именно усталость.

— Я вижу, насколько энергозатратен ваш эмоциональный накал. Зал вам компенсирует это?

— Не компенсирует физическую усталость, но дарит счастье. И это не какие-то отвлеченные патетические слова, а, действительно, счастье. От сочувствия громадного количества людей тому, что ты делаешь. Говорю громадного, потому что для лирической песни, особенно романса, жанра исповедального, интимного, несколько тысяч человек в зале — это очень много. Вы очень правильное сравнение применили, на самом деле как будто закрывается кран и заканчивается поток, он иссякает совершенно к концу каждого произведения. В этом смысле артист, который исполняет лирическую песню, совершенно беззащитен, поскольку ему необходимы абсолютная открытость и трепетность. Не говоря, конечно, о толстых напомаженных субъектах, которые просто выходят на сцену и выдувают ноты. По сути, жанр проявляет себя только при условии душевной искренности. А что такое искренность в любовной песне, которая, как правило, трагическая, потому что светлых романсов много, но счастливых почти нет? Это обнажение своего сердца. Очень долго даже здоровый человек в таком состоянии находиться не может. Кстати, в этом смысле я тренирован — то есть, беззащитен, а, тем не менее, приходится защищаться.
Часто слышу от тех, кто слушал меня, например, лет пятнадцать назад, что произошла некоторая метаморфоза — раньше было счастливое, радостное исполнение даже грустных романсов, а теперь оно нередко скорбное. Не всегда, но все-таки с этим можно согласиться. Прошло столько лет, и то, что раньше было предощущением, теперь уже знание. Даже несчастная любовь в юношестве — это не неразделенная любовь в зрелом возрасте. И юношеская скорбь это опять-таки предвосхищение, можно даже сладостно погружаться в это предчувствие скорби. Но настоящая скорбь, конечно, не сладостна. Во многом знании — многая печаль, но эти печаль и знание дают какой-то градус совершенства, мудрости, которого не было раньше. А преодолевать скорбь позволяют все те же вечные помощники — вера, надежда, любовь. И я, слава Богу, очень традиционно иду по жизни — просто стараюсь быть искренним и чтобы желания и поступки мои соответствовали этой искренности.

— Это ощущение скорби, о котором вы говорили, ваш жизненный опыт?

— Трагических событий в моей жизни, слава Богу, не было. Я не наблюдал страшных трагедий, но слышал я столько, сколько, может быть, слышали очень немногие. Например, мой близкий родственник много лет служил в Таджикистане. Я прожил там два месяца прямо накануне войны и уже тогда видел очень сложную ситуацию. А через несколько лет узнал, что произошло с теми людьми, с которыми я подружился. Это было настоящее горе. Я много слышал историй от матерей солдат и офицеров, которые погибли на Кавказе. Знаете, только три года назад я перестал беседовать с людьми после концертов. До этого много лет каждый раз получалось фактически третье отделение. У входа в гримерку стояли десятки, а то и сотни человек. И я по полтора часа говорил с ними. А, как правило, это были люди с проблемами, бедами, скорбями и, в лучшем случае, с рассуждениями о судьбах Отечества. Кто потерял родных, у кого кто-то неизлечимо болен, кто-то оступился, запутался, у кого-то страшные финансовые неурядицы. Врачи говорили, что я безрассудно отношусь к себе, но я не прекращал этих бесед, это был бесценный опыт. А перестал я общаться с публикой после концертов, только когда количество людей душевно не воспитанных, тех, кто вымещает на тебе свои внутренние несовершенства, вытягивает из тебя последние силы, отвлекает внимание от действительно важного, стало превышать количество тех, кто действительно нуждается в разговоре со мной.

— Загружали своими проблемами?

— Я не рациональный человек, не жесткий, поэтому мне легче было прекратить общение, чем постоянно ставить человека в рамки хотя бы элементарного достоинства отвечать за себя самому — кстати, это непременное условие человеческого достоинства. Ты можешь и имеешь право рассчитывать на помощь другого человека, но при условии, что ты сам готов ему помочь. Хотя бы тем, что будешь сам за себя отвечать.

— Что вас еще печалит?

— Когда артисты говорят, что ценят процесс больше, чем результат, это не позерство. Процесс ценнее результата, поскольку он тягучий, текущий, потому что это жизнь. Потому что есть право на ошибку, вариант, возможность творить. Наверное, самое главное — это возможность творить. Именно это рождает ощущение счастья. Но понимание, что ты никогда не сможешь идеально выполнить все то, что хотел, рождает печаль. Хотя я очень счастливый артист. Я очень рано вышел на сцену, еще ребенком, и в очень большие, престижные залы. То есть, у меня за плечами двадцать семь лет профессиональной певческой деятельности. Когда-то давно было счастье беспредельной перспективы, а сейчас бывает ужас оттого, сколько я не успел. Например, моя мечта, уже несбыточная, об оперном пении. Но во всякой печали есть и сладость, в данном случае сладость примирения с законами мироздания. Это тоже дорогого стоит. Единственная серьезная сложность моего существования на свете — это слабое здоровье. Вообще артистам об этом говорить опасно, но я говорю спокойно, потому что со мной так было всегда, сколько себя помню. И в том, что при малых физических возможностях удается столько сделать, вижу милость Божью и испытываю колоссальную радость и от преодоления, и от свершения.

— Почему именно к вам стоит очередь после концерта? Не к каждому артисту люди идут, как к гуру.

— Я уже говорил, что необходимое условие исполнения лирической песни, романса — искренность, доверительность. Я не совсем в этом смысле артист и, чаще всего, совсем не актер, то есть, моя творческая жизнь не заканчивается в тот момент, когда отзвучали аплодисменты, она продолжается и после, и люди это чувствуют, и я счастлив, что это так. Остается градус исповедальности, остается ощущение, что этот человек на сцене может утешить. Конечно, существуют определенные законы и для артиста, и для зрителя. Зритель по ту сторону рампы. И меня поддерживают на сцене и музыка, и слова, и освещение, и пудра на лице, и костюм, и музыканты за моей спиной. А вот вне сцены утешить куда как труднее. Кстати, делить счастье тоже трудно, и, когда ты после концерта уставший, очень легко можно оскорбить человека невовлеченностью в его счастье.

— Так как это все-таки: быть одновременно беззащитным и уметь защищаться?

— Если говорить о быте, все зависит от ситуации. А если мировоззренчески, философски, то я должен буду говорить о церковной жизни. Кстати, люди церковной жизни очень счастливые. И не только потому, что понимают, что на все воля Божья. Но еще и потому, что знают: всякого человека Господь любит ровно столько, сколько и тебя, ничуть не меньше. Это автоматически ставит тебя в такие обстоятельства, что человек, с которым ты общаешься, ничем тебя не хуже. Здесь объективное равноправие. Ощущение этого помогает быть защищенным в беззащитности. Сердце и душу можно оставлять достаточно открытыми, но защищенными, потому что ты всегда готов ради Бога разделить скорбь и радость другого в едином пространстве любви и в каком-то смысле даже обогащаешься.

— А как и когда вы пришли к вере?

— Очень художественно, по вдохновению. Я вдруг подумал: вот мне исполняется двадцать лет, а я еще некрещеный. Я пошел в храм и покрестился. И только несколько лет спустя я встретился с Евангелием. Участие в церковной жизни началось еще позже, и уж тогда пришлось многое прочесть, прочувствовать и понять. Но первый шаг был по вдохновению, чему я рад, потому что Господь призывает к себе, а не мы самовольно выбираем маршрут. Мой приход в церковь был счастливым.

— Но вы человек страстный, эмоциональный не только на сцене, но и в жизни...

— И вот здесь-то как раз необходимы самоограничения.

— Почему так строго?

— Потому что за все надо отвечать. Я даже не о воздаянии в вечности, мы очень мало об этом знаем, и этого вопроса не хотелось бы касаться в суете. Я верю в то, что Господь милостив, Бог есть любовь, а в любви не бывает жестокости, в любви иная справедливость. Но нельзя забывать, что самореализация невозможна в одиночку. И вот либо ты делаешь человека, который тебе встретился, счастливее, либо несчастнее. И самореализация может обратиться во зло. А если пытаешься реализоваться так, что каждый человек, который тебе встречается и помогает, становится счастливее от встречи с тобой, — это как раз путь церковного человека. Это очень трудно, потому что другой человек тоже неоднозначен.

— Вы нуждаетесь в других людях?

— Безусловно, причем даже до какого-то чувства голода. Мне трудно быть одному, хотя иногда, конечно, необходимо отдохнуть от общения, но это короткий отдых. Да я почти и не бываю один.

— Но семьи у вас нет.

— Так сложилось. И, кстати, в этом смысле, по счастью, жизнь не закончена. Десять лет назад я, возможно, отвечал бы на этот вопрос порывисто, нервно. Сейчас я научился не делать никаких окончательных выводов. Что будет — то и будет. Единственное, сейчас я понимаю, насколько ответственен этот шаг, настолько, что, если я теперь, не дай Бог, ошибусь, для меня это будет большим горем.

— Почему?

— Потому что здесь уже нет права на ошибку, люди соединяются навсегда. Причем не только до конца этой жизни, а навсегда вообще, в бесконечной перспективе. Юным людям я таких слов говорить не стану, потому что им об этом предстоит узнать в свое время. А людям моего возраста буду говорить об этом очень серьезно и бескомпромиссно.

— И когда вы к этой мысли пришли?

— Кстати, совсем недавно, года два-три назад.

— Это связано с церковью или это ваш личный опыт?

— В первую очередь, это мой личный опыт, а с верой это связано по определению. Хотя, мне кажется, всякий серьезный человек будет к этому так относиться. Безответственность юности может быть даже очаровательна, потому что она не отменяет перспективы — перспективы не счастья с другим человеком, а возможности что-то исправить. Но зрелый возраст не дает права на безответственность. Ты уже знаешь, что будет в том или ином случае. А потом личное счастье человеческое — это очень сложный вопрос. У нас есть общепринятые критерии, но, если говорить о выдающихся личностях, то для них понятие счастья и жизненного комфорта очень часто не совпадает с тем, что под этим понимает большинство.

— А что для вас есть счастье?

— Для меня все равно любовь. Куда от этого деться? Просто она тоже может быть очень разной. Страстная, всепожирающая, требующая себе исключительного права. Но в этом случае художественная профессия невозможна. Надо выбирать — либо то, либо это. А может быть, как ни странно это звучит, любовь мудрая, спокойная, разумная, нежная. Вообще, чем дольше я живу, тем больше понимаю, что любить — это значит терпеть.

Мне хочется, чтобы всем вокруг было тепло, хорошо, чтобы люди улыбались, улыбались внутренне. Но слишком часто встречаю упорное сопротивление людей тому, чтобы быть счастливыми. Раньше я по этому поводу недоумевал, огорчался и пытался найти какой-то ответ. А с началом церковной жизни получил ответы на эти вопросы, И пушкинские слова «на свете счастья нет, но есть покой и воля» для меня значат все больше. И все-таки мое отношение к жизни — радостное, и, надеюсь, Господь не даст мне эту радость потерять.

— Наверное, людям с вами легко.

— Я могу быть очень нетерпимым, особенно когда касается работы, могу раздражаться. Но в то же время стараюсь сделать все, чтобы людям, которые со мной работают и общаются, было легко и радостно. От бытовых моментов — в какой гостинице жить, на каком поезде ехать — до глобальной перспективы. Я никогда никого не закрепощаю, хотя это очень трудно в творческом коллективе, здесь система жесткой дисциплины жизненно необходима. Я очень много позволяю тем, кто со мной работает, но только не предательство. Это для меня однозначный край, за которым невозможно рабочее общение. Человеческое, может быть, и да, а рабочее — нет. Я пытаюсь добиться отношений по законам любви. Это означает терпеливое, бережное отношение друг к другу и доверие. Сейчас что-то не получилось, получится в будущем. Но для этого мы должны вместе что-то сделать. Трясясь на ухабах, наша кибитка выруливает на ровную дорогу. Я часто сравниваю наше существование с цыганским — постоянные переезды и не всегда бытовая устроенность, и в то же время феерический блеск концертов.

— А вас предавали?

— Не часто, но было. Если часто предают, это ненормально. Тогда надо заглянуть в себя — значит, в тебе что-то не так. А больше всего меня ранит озлобленная неправда, когда на тебя клевещут сознательно, пытаются тебя извести, уничтожить.

— Меня удивило, что вы стали преподавать актерское мастерство. Ведь, насколько я знаю, вы противник перевоплощения?

— Я, действительно, не актер, хотя, конечно, на сцене пользуюсь актерскими приемами, но до определенной границы, до перевоплощения, до смены личности, пусть даже в рамках сценического действия. И хотя я певец, но обучен, как драматический актер, поэтому могу помочь своим опытом, и, прежде всего, поющим людям. Просто правильно петь ноты — безумно скучно. Раньше это было простительно, потому что был другой контекст мировой культуры, а сейчас просто непозволительно.

— Я всегда с некоторой завистью думала о том, что среди людей, занимающихся разными видами творчества, певцы — самые счастливые. Потому что свой творческий процесс они могут в буквальном смысле полностью прочувствовать через себя.
Не только на душевном или духовном уровне, но и на физиологическом.

— Сравнивать разные виды творчества я не берусь. Если творческий акт существует, то он равноценен в любом виде творчества.

— Он равноценен в качестве результата. А процесса?

— И сути процесса тоже. Что же до пения... Мало того, что пение пронизывает все существо поющего, его тело и душу (дух, кстати, только при серьезном усилии с его стороны), голос человеческий достигает другого человека так же быстро. И проходит прямо в сердце слушающего: в этом плане певцы — счастливые люди. Очень боюсь ответственности за эти слова, но, тем не менее, пение подобно ангельскому служению и призвано возглашать славу Божью. Если певец об этом размышляет, то на его работу накладывается очень серьезное обязательство. Я не дерзаю сравнивать свой труд с ангельским служением, это было бы неумно и дерзко, но в идеале, в какой-то детской радости, я люблю об этом мечтать. Пишущий, рисующий, строящий творец обладает другим счастьем. Его творения существуют и разговаривают долго. А то, что делаем мы, происходит сию минуту. Эта минута бесконечно прекрасна, но в полной мере получают это искусство только те, кто присутствует при его рождении.

Маргарита Озерова

автор Татьяна_Одесса Вс Апр 10, 2016 1:05 pm

"Есть голоса, которые забыть невозможно. Потому что они проникают в самое сердце. Когда человек поёт и тебя ведет не музыкальный ритм, не умение брать ноты, и не смысл поэтических фраз, и даже не красота самого голоса, а то чувство, которое он как посланец несет тебе. Когда ты не наслаждаешься пением, а просто попадаешь в песню. То есть она происходит с тобой как эпизод твоей жизни - только очень высокого накала, и вдруг ты замечаешь: вот он взял последние ноты, и эта маленькая жизнь уходит из него. Он кланяется без сил, чтобы через мгновение снова поднять голову для другой, новой жизни... Одного из них — тех, кто это умеет, зовут Олег Погудин".

Это именно те слова, которые я искала, чтобы выразить свое отношение к творчеству Олега Евгеньевича. Благодарю за них автора Маргариту Озерову и Вас, Ирина, за то, что дали возможность прочесть это интервью. Пусть прошло уже целых 10 лет, не думаю, что слова эти потеряли свою актуальность. свою правду.

"ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006

"ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006

Re: "ЭГОИСТ generation" № 8 Июнь 2006