Сергей Довлатов

25 лет назад не стало Сергея Довлатова...



С чеховской улыбкой

Сергей Довлатов: кажущаяся простота, а под ней трагизм


Я узнал о Довлатове зимой 1989 года, прочтя повесть «Иностранка» в журнале «Октябрь», и сразу полюбил его (ничего нового я сейчас не скажу) – за легкость слога, блестящее чувство юмора, иронию и самоиронию, кажущуюся чеховскую простоту, а за ней – точность и глубину переживания. Говорят, у актеров есть такой стиль игры, забыл точное название: кажущаяся простота, а под ней – трагизм. Похоже играл и писал Шукшин, только без ленинградской интеллигентной мягкости…

Времена стояли грустные, тревожные (прямо как сейчас), да еще и голодные, а от чтения его рассказов на душе становилось легче. И мне это запомнилось, начинающему писателю, – что так можно и даже нужно – чтобы от чтения твоих книг становилось легче.

В СССР успело выйти 2–3 его книги, а потом, в 1990-м, в самом конце лета он неожиданно умер, еще молодым, 49 лет, и я помню ощущение пустоты, как от потери близкого человека – как же без него теперь? Я подрабатывал тогда в геологической экспедиции в грузинских горах. По-моему, новость пришла по радио, коллеги обсуждали это минут десять, они тоже читали и любили его, геологи – народ читающий, потом разговор перешел на другое. Видимо, у меня что-то отразилось в лице, так как наш старший внимательно посмотрел на меня и сказал что-то поддерживающее, типа: он написал значительно больше, чем у нас вышло, давай будем ждать его новых книг, да?

И правда, вскоре начали выходить книги, одна за другой. Сначала однотомники, потом собрания сочинений, переиздания, почти все – короткая проза, повести и рассказы. Книг стало много, и стало видно, что это не просто хороший писатель, как многие, в те годы вернувшийся «из за бугра», а большой, очень большой писатель, почти классик. А он все шутил в этих книгах, что от хорошей жизни писателями не становятся, и тут снова возникала параллель с Чеховым, который тоже любил играть на понижение и говорить, что его скоро забудут, вот почитают лет шесть-семь – и забудут.

Потом потоком пошли воспоминания – Вайля и Гениса, Людмилы Штерн, его первой жены Аси Пекуровской, Елены Клепиковой, Соловьева и других. Во всех воспоминаниях, кроме тоненькой в то время книги Клепиковой, в большей или меньшей степени сквозило непонимание: откуда такая слава? За что?

И здесь мне кажется интересным хотя бы в общих чертах проследить механизм оглушительного довлатовского успеха в России 1990-х – начала 2000-х годов, где, по-моему, общий тираж его книг достиг миллиона – потрясающая цифра для того и тем более этого времени. Банально заметим, что в истории нет случайностей (и в литературной истории в том числе) и Довлатов пришел к российскому читателю удивительно вовремя. В его случае цензурные запреты и долгое ожидание книги, рассыпанный набор в Таллине и принуждение к эмиграции – все вышло в плюс, в яблочко… Его первая советская книга появилась, когда многие граждане бывшего Союза Советских растерялись, ибо долгожданная свобода оказалась совсем не такой, какой ее ждали; у многих стало возникать ощущение, что что-то не получается, что-то идет не так, и книги Довлатова как раз давали вариант отношения к себе и к миру, миру, в котором «что то не получается», – например, стать успешным, цинично-веселым, злым и богатым, таким, как красавцы с только появившихся тогда глянцевых журналов.

И еще: этого отношения к жизни и к себе – с улыбкой, с иронией, не злой, а мягкой, снова повторимся: чеховской, а не щедринской или гоголевской, – в советской и даже русской зарубежной литературе не было до него очень давно.

Успех его сейчас поубавился, появилось много людей, относящихся к Довлатову «спокойно» – опять же потому, что изменилось время – от него трудно отшутиться (шутки отскакивают от этого времени как от стенки горох, а лучше – как дробь от корабельной брони), да и несерьезное отношение к себе нынче не в моде: нынче в моде пыжиться и играть желваками, какие уж тут шутки…

Когда один из бывших друзей Довлатова, поэт Евгений Рейн, сказал мне в интервью, что Довлатов был неуверенным в себе человеком, я удивился и, честно говоря, не очень поверил; а когда я увидел его фотографии в полный рост, а потом документальные съемки – вспомнил слова Рейна: при всем изяществе на некоторых фото сорокалетний писатель держался как повзрослевший мальчик. Даже в лице было что то детское.

Но психоанализ сейчас не входит в нашу задачу, наша задача скромнее, это литературоведение, причем весьма поверхностное: на наш взгляд, замечательный русский писатель Сергей Довлатов стал жертвой русского, а скорее советского, литературного мифа: писатель должен а) много пить, б) жить без денег, в) быть не очень счастливым в семейной жизни и г) желательно быть не очень счастливым вообще, д) у русского писателя должны быть любящие его женщины, причем не одна, а много, желательно одновременно (личная жизнь русского писателя должна быть запутана), и хорошо бы еще, чтобы они все в большей или меньшей степени страдали…

В Америке выяснилось, что там все это – или почти все – не работает или работает не так: художнику не обязательно быть бедным, художник (особенно если он талантлив) не может быть непризнанным (зачем? хорошие книги будут читать и покупать). Правда, к супружеским изменам в Америке официально относятся не очень, страну основали пуритане, но, во первых, это официально, а во-вторых, несмотря на романы на стороне, Довлатов любил свою жену Лену и, таким образом, и здесь неожиданно оказался в тренде – и постепенно к писателю пришло все: деньги, признание (в том числе и в литературной среде, причем не только эмигрантской. Его рассказы высоко ценили сам Воннегут и Джозеф Хеллер, его печатал престижнейший «Нью-Йоркер»), у него появились деньги и одно время даже собственный бизнес – газета «Новый американец». Все это помогло, но только отчасти. Довлатов приехал в США слишком поздно, чтобы измениться, чтобы стать «местным», да это, похоже, и не входило в его планы, он продолжал чувствовать себя русским и, главное, советским писателем, пить, и, видимо, не становился счастливее. А сверхзадачи, как у Бродского или Солженицына, которая могла бы создать новые смыслы взамен утраченных при отъезде, у него не было.

Причем, когда говоришь о том, что он был несчастен, становится даже больно, возможно, потому, что читая его книги, кажется, что как раз он-то – на бумаге шутник, умница, весельчак, мудрый прикольщик – просто не мог, не должен быть несчастен. По словам одного из его друзей, он и умер от небрежного, «советского» отношения к себе, привычки к бесплатному здравоохранению – у него не было обычной медицинской страховки, Обама еще не провел свои реформы, и «скорая» слишком долго ехала к больнице для бедных по нью-йоркской августовской жаре.

Кстати, нельзя сказать, что все вышеперечисленные беды – русский эксклюзив Довлатова, его «русское ноу-хау». Интересно, что похожая судьба была у многих битников, видимо, есть определенное поколенческое и социально-психологическое сходство обстоятельств и характеров, например у американского литературного родственника Довлатова – Чарльза Буковски; виски стало для него таким же символом протеста и ухода от реальности, как Russian водка для Довлатова… А ведь у Буковски тоже были книги и даже голливудские экранизации… Но это отдельная тема.

Впрочем, принято считать, что в судьбе художника или писателя книга – «существительное» (хотя, на наш взгляд, это все же «глагол»), а все остальное – «прилагательное», поэтому будем думать, что все это неважно. Неважно, потому что вот они, его книги, на книжных полках магазинов и библиотек, портреты в учебниках, вот они – на самом видном месте: однотомники, двухтомники, покетбуки; подумать только, его имя вошло в официальные вузовские программы современной литературы!.. И две девчонки с загорелыми коленками, сидя на подоконнике филфака в большом провинциальном университете, с интересом глядя на меня, весной уже далекого 2001-го спросившего, что они сейчас изучают, сказали, что завтра у них зачет – по Сергею Довлатову…

Расскажи об этом писателю году даже в 1987–1988 – он бы не поверил.

Слава Сергеев
http://www.ng.ru/lit/2015-08-20/5_sergeev.html?print=Y

Довлатов до востребования



«Они любить умеют только мертвых», – скажет Довлатов, покидая Союз, в котором его никогда не печатали. И окажется пророчески прав. В США издадут 12 его книг, но настоящая слава всё равно придет к нему лишь на Родине, буквально на следующий день после смерти. Сегодня, ровно через 25 лет со дня смерти писателя, его книги знают все. И в них вся его жизнь – талантливая, несчастная, ироничная.
Свою жизнь он отобразил в своих произведениях. Все вехи его становления заключены в сюжеты его книг. Это длинная автобиография, над которой он работал беспрерывно. 24 августа 1978 года он навсегда улетит из любимого им Ленинграда и нелюбимой страны Советов, проронив эту фразу: «Они любить умеют только мертвых». Тот перелет из Ленинграда в Вену, а затем в США, ровно за 12 лет до смерти, разделит его творческую жизнь пополам. По ту сторону останутся бесчисленные и безнадежные попытки напечатать свои произведения, по эту – плодотворная работа и 12 изданных книг. Но тогда он этого еще не знал. Он улетал в полнейшую неизвестность с четким убеждением, что «люди меняют не страны, а одни печали на другие». И, может, тогда же вспоминал свою жизнь, начиная с самого детства.
Он родился в семье театрального режиссера, еврея Доната Исааковича Мечика и армянской актрисы Норы Сергеевны Довлатовой 3 сентября 1941 года в Уфе, куда семья была эвакуирована в начале Великой Отечественной войны. Родившись, по его же словам, «в не совсем дружной семье», по возвращении в Ленинград восьмилетний Сергей лишился должного родительского контроля в связи с уходом отца из семьи. И был предоставлен, по сути, сам себе. Не самый прилежный ученик в школе, он опишет этот этап своей жизни пунктирно: «Толстый застенчивый мальчик. Бедность, мать самокритично бросила театр и работает корректором… Школа, бесконечные двойки, равнодушие к точным наукам. Аттестат зрелости, производственный стаж, типография имени Володарского… Сигареты, вино и мужские разговоры, ни одного интеллигентного приятеля…»
Недостаток в интеллигенции исчезнет у Довлатова при поступлении на филологический факультет Ленинградского университета имени Жданова. Он погрузится в атмосферу студенческой жизни, часами просиживая в ресторане «Восточный» или кафе «Роттонго» со своими однокурсниками – отчаянными стилягами, пижонами, любителями джаза и эрудитами. Он уже тогда будет выделяться даже на их фоне. Здесь же Довлатов знакомится со студенткой филологического факультета Асей Пекуровской, своей первой любовью и первой красавицей богемных кругов Питера. За ней одновременно с Довлатовым ухаживал и Бродский, который позже вспоминал: «В то время мы осаждали одну и ту же коротко стриженную миловидную крепость. Осаду эту мне вскоре пришлось снять, уехав в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала…»
Роман Сергея и Аси продолжался три года. Это были красивые, насыщенные, феерические по эмоциям отношения. Довлатов ревновал ее, забросил учебу, носился за ней по всему Ленинграду, мечтая видеть ее своей женой. Ася же была непреклонна: однажды на спор выпила залпом бутылку водки, лишь бы не выходить за Довлатова замуж. И всё же они поженились, вот только свадьба совпала с разрывом. Уже после развода Ася родит ему дочь Машу, с которой почти сразу переедет в Сан-Франциско, а после эмиграции Довлатова будет скрывать от нее факт нахождения отца рядом, в Нью-Йорке. Мария Пекуровская, ныне вице-президент крупнейшей кинокомпании Universal, увидит отца лишь на похоронах. И об их отношениях с матерью прочитает в книге «Филиал», где Довлатов подробно расскажет историю любви и расставания с Асей.
«Университет имени Жданова (звучит не хуже чем “Университет имени Аль Капоне”), филфак, прогулы… Знакомство с молодыми ленинградскими поэтами – Рейном, Найманом, Вольфом, Бродским… 1960 год. Студенческие литературные упражнения, бесконечные переэкзаменовки, несчастная любовь, окончившаяся женитьбой, – позже опять будет пунктирно описывать то время Довлатов. – Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий… Недолгие занятия боксом… Развод, отмеченный трехдневной пьянкой… Безделье… Повестка из военкомата… Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду». Действительно, отдававший всё время любимой женщине, Довлатов совершенно забросил учебу, за что в 1961 году был отчислен за неуспеваемость и призван на службу в армию в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми. По свидетельствам Бродского, вернулся Довлатов из армии, как «Толстой из Крыма, со свитком рассказов и ошеломленностью во взгляде». Именно во время службы он встретил будущих героев «Зоны». С этого момента началась его писательская судьба. «Мир, в который я попал, был ужасен, – вспоминал Довлатов. – В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей. Мир был так ужасен. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие». И всё это – голод, боль, тоска – становилось материалом для Довлатова.
«До возвращения из армии он почти не писал, – признается позже Ася Пекуровская. – Но после стал писать, не переставая». Довлатов действительно пишет рассказ за рассказом, но единственными его читателями и критиками становятся лишь его друзья: все попытки что-то опубликовать или где-то напечататься – безуспешны. Его рукописи отвергались всеми изданиями, лежали на столах, пылились, резюмировались, но не издавались. Какое-то время он работает корреспондентом в газете Ленинградского кораблестроительного института, даже повторно женится, но осенью срывается в Таллинн, «наименее советский город Прибалтики».
Внутренняя неудовлетворенность и семейные ссоры на фоне творческих проблем – вот что толкнуло уехать его в Эстонию. И вот почему он надеялся найти здесь совсем другую атмосферу для работы и творчества, для восприятия его людьми. Он мечтал быть востребованным, популярным, он мечтал, наконец, о выходе в свет сборника своих рассказов. И всё это ему почти удалось. Его берут на работу корреспондентом таллиннской газеты «Советская Эстония», и он моментально становится «золотым пером» и любимцем коллектива. В его жизни появляется новая женщина – Тамара Зибунова. Его рассказы начинают ходить по рукам, ими зачитываются, на них оставляют хвалебные отзывы. И вот уже не сам Довлатов бегает со своими рукописями по издательствам, а они сами приходят к нему с просьбами опубликовать рукописи.
Довлатов начинает готовить к публикации книгу «Пять углов». Она утверждена редакцией, считается лучшей за последние годы, легко проходит все цензорские инстанции, дойдя до ЦК Эстонии. Но здесь всё портит роковая случайность. Один из приятелей Довлатова, близкий к диссидентским кругам, подписывает петицию в ООН, требуя независимости Эстонии. В его доме проводят обыск и между делом, случайно натыкаются на рукопись Довлатова. Она не представляет для них никакого интереса, но всё же попадает в список вещдоков, а значит, никак не может быть утверждена ЦК. Кроме того, Довлатова под выдуманными предлогами выгоняют из «Советской Эстонии», и в 1975 году он возвращаетсяв Ленинград к своей жене Елене. А через несколько месяцев после его отъезда у Тамары Зибуновой рождается от Довлатова дочь Александра.
В Ленинграде он снова работает корреспондентом в журнале «Костёр», но из очередных многочисленных попыток напечататься опять ничего не выходит. В 1976 году, когда выяснится, что его рассказы напечатали западные журналы «Континент» и «Время и мы», Довлатова и вовсе исключат даже из Союза журналистов. Отсутствие публикаций и постоянной работы приводит к тому, что Довлатов устраивается сезонным экскурсоводом в заповедник в Пушкинских Горах. Воспоминания этих лет лягут в основу почти документальной повести Довлатова «Заповедник». Однако, в общем, вся череда событий этих лет и привела к его эмиграции из страны.
«Возможно, из Ленинграда в самом деле уехал Серега, но в Нью-Йорк приехал уже писатель Довлатов», – вспоминала о том времени его жена Елена. И правда, почти сразу по приезде Довлатов становится главным редактором газеты «Новый американец». Тиражи этой газеты приходится порой допечатывать на ходу – настолько популярной становится она в среде русских иммигрантов. «Газета настолько отличалась и от советской, и от иммигрантской журналистики, так была пронизана свежими идеями, стилистическим изяществом, что с ней связывались лучшие надежды, – рассказывала Елена. – К сожалению, наша газета просуществовала всего два с половиной года. Ее делали блестящие литераторы, но никудышные финансисты».
Тем не менее за это время Довлатов становится настоящей звездой русского литературного Нью-Йорка, его активно поддерживает Иосиф Бродский. Верхом признания становится то, что его рассказы начинает печатать самый престижный литературный журнал Америки New Yorker. «Дорогой Сергей Довлатов! Я тоже люблю вас, но вы разбили мое сердце, – написал Довлатову после этого известнейший американский писатель Курт Воннегут. – Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, но так и не сумел продать ни одного своего рассказа в журнал New Yorker. А теперь приезжаете вы, и– бах!– ваш рассказ сразу же печатают. Что-то странное творится, доложу я вам».
С 1978-го по 1990-й годы в США и Европе одна за другой были опубликованы 12 книг Сергея Довлатова, среди которых были «Невидимая книга», «Соло на ундервуде», «Компромисс», «Зона», «Заповедник» и «Наши». Но Довлатову этого было мало: он тосковал по признанию на Родине. За несколько месяцев до смерти всё в его жизни было вроде как хорошо: он купил домик под Нью-Йорком, радовался новым увлечениям, связанным с его ремонтом, писал очередные рассказы, радовался новорожденному сыну. Его голос даже, благодаря работе на радио «Свобода», доносился до страны Советов, где постепенно начиналась перестройка. В то лето, с падением железного занавеса, к Довлатову стали приезжать друзья и знакомые. Каждому хотелось встретиться, посидеть, вспомнить былые годы, выпить. А на улице, как назло, стояла особо жаркая пора. Как итог многочисленных встреч, воспоминаний и посиделок – внезапное ухудшение самочувствия и сердечная недостаточность. Он умер в машине скорой помощи.
А его слова, произнесенные ровно за 12 лет до гибели в аэропорту «Пулково», стали пророческими. На следующий день после его смерти начнется подготовка к публикации его книги с простым названием «Рассказы» – как у великих классиков. С того дня больше уже никто и ничто не в силах будет помешать его славе.

Алексей Викторов

http://www.jewish.ru/culture/art/2015/08/news994330454.php