Саид Багов

автор **Ирина Н.** Сб Окт 08, 2016 3:46 pm

Когда-то в нулевых я на слух познакомилась с поразившим меня актером и личностью

Услышала, как он что-то читает!!!!!!

КАКОЙ ГОЛОС!!!!!

По-ра-зи-тель-но и пот-ря-са-ю-ще!!!

Потом прочла с ним интервью, снова поразившее меня, когда чувствуешь личность невЕданной силы и мощи - мощи мысли...

Потом увидела его... - очччень примечательное лицо

Саид Багов Safe_image.php?d=AQCGOA8173LIFOik&w=281&h=394&url=http%3A%2F%2Fs6.vcdn.biz%2Fstatic%2Ff%2F299552461%2Fimage

Саид Багов Safe_image.php?d=AQCGOA8173LIFOik&w=281&h=394&url=http%3A%2F%2Fs6.vcdn.biz%2Fstatic%2Ff%2F299552461%2Fimage

Саид Багов 0090afd70400dfa520f67c65886d7d5b

Саид Багов Safe_image.php?d=AQDnNV3pmcaczZSy&w=263&h=394&url=https%3A%2F%2Fpp.vk.me%2Fc637927%2Fv637927097%2F1303f%2FLQlDe4H7beM

А сегодня увидела его в передаче "Культурный обмен" с Сергеем Николаевичем на ОТР

И, пока видео не выложено, решила найти что-то и выложить про этого интереснейшего человека и творческую личность

САИД БАГОВ читает:

В. Набоков - Адмиралтейская игла

А.П. Чехов - "Баран и барышня"

А.П. Чехов - "Самообольщенрие"

А.П. Чехов - "Козел и негодяй"

А.П. Чехова "Rara Avis"

Said Bagov, Victor Fridman - Concert in Maykop, part 1

Said Bagov, Victor Fridman - Concert in Maykop, part 2

Саид Багов в проекте "Лермонтов"

Саид Багов читает Левитанского. 17 февраля 2014 г

Т. Дорст "Я, Фейербах" (фрагмент) - читает Саид Багов

Said Bagov plays "Augenapfel" based on texts by Daniil Charms

автор **Ирина Н.** Сб Окт 08, 2016 3:52 pm

Интервью. 3 июня 2009 г

Саид Багов: "Штрафбат"

автор **Ирина Н.** Сб Окт 08, 2016 4:08 pm

Стенограмма интервью в передаче "Культурный обмен"

Сергей Николаевич: Здравствуйте, это программа "Культурный обмен" на Общественном Телевидении России, с вами Сергей Николаевич. Сегодня мы поговорим о превратностях актерской судьбы, о неизбежности выбора, перед которым мы все рано или поздно оказываемся, и о том, что никогда не поздно начинать все с начала. У нас в гостях заслуженный артист России, актер и режиссер Саид Багов.

Саид Багов – актер, режиссер, заслуженный артист России, лауреат премии города Москвы. После окончания ГИТИСа работал в драматическом театре имени Станиславского, театре Советской Армии, школе драматического искусства Анатолия Васильева. В 1990-х уехав в Израиль, играл в театре "Гешер", в Тель-Авивском камерном театре и русской антрепризе Михаила Козакова. В 1997 г. вернулся в Россию и был принят в труппу театра "Школа современной пьесы" Иосифа Райхельгауза, одним из ведущих актеров и режиссеров которого является по сей день.

С.Н.: Здравствуйте, Саид.

Саид Багов: Здравствуйте.

С.Н.: Так совпало, что мы с Вами в ГИТИСе учились практически одновременно.

С.Б.: Да?

С.Н.: Я на театроведческом факультете, а Вы на курсе Попова – там их было 2, курс Попова и Андреева, кажется, они шли параллельно.

С.Б.: Курс Андреева был на год старше.

С.Н.: Они были на год старше, да.

С.Б.: Догилева училась, Стоянов, Сухоруков.

С.Н.: Вы помните этот 1975 или 1976 год, когда Вы туда поступали?

С.Б.: Хорошо помню. Помню все, у меня память хорошая.

С.Н.: Вы же были из Грозного, или?

С.Б.: Я и был, и остаюсь. Я родился в Грозном в 1958 году, с 4 лет мечтал стать артистом, говорил об этом родителям. Дело в том, что все это было неслучайно: папа мечтал быть актером, но потом он занялся наукой – он крупный ученый, нефтяник, в последние годы возглавлял нефтяной институт в Грозном (как раз перед войной это произошло). Но я мечтал об этой профессии с 4 до, по-моему, 7 лет. Потом узнал, что существуют летающие тарелки, увидел одну из них над Грозном, потом решил стать космонавтом.

С.Н.: Эти две страсти в Вас боролись все это время?

С.Б.: Ну, в общем, да. Театр – это космонавтика своего рода. Я в 17 лет приехал в Москву (папа меня сопровождал) и поступил на курс Андрея Алексеевича Попова – народного артиста Советского Союза.

С.Н.: Очень мощный был человек.

С.Б.: Мощный, удивительный, талантливейший, добрый, интеллигентный. Если бы не Попов, меня бы, наверное, в этой профессии не было. Я помню все очень хорошо, потому что эту дорогу я шел сам, никакого блата не было – впрочем, как и многие-многие другие. Но тем не менее ты запоминаешь все на этом пути. Я тот период помню очень хорошо. У нас были грандиозные педагоги, через 3 года мы уже работали в театре Станиславского, куда нас привел Андрей Алексеевич Попов.

С.Н.: Да. И, я так понимаю, он же и был руководителем театра Станиславского?

С.Б.: Да.

С.Н.: Он взял на себя эту ношу и обузу, но буквально для того, чтобы выпустить Ваш курс, на самом деле?

С.Б.: Нет, дело в том, что это была его давняя художественная идея, его проект – его и его учеников, Иосифа Райхельгауза, Бориса Морозова, Анатолия Васильева. И он, во-первых, пришел туда с очень мощной режиссерской командой. Им нужны были молодые актеры. Конечно же, уже были ученики, поэтому это был проект, который они вели несколько лет очень серьезно.

С.Н.: У Вас было там два, даже три спектакля – и "Взрослая дочь", и "Брысь, костлявая, брысь", и "Сирано де Бержерак".

С.Б.: Да.

С.Н.: То есть во всех главных премьерах театра Станиславского, который тогда гремел, Вы участвовали. А потом эти режиссеры по разным причинам этот театр покинули, но Вы в театре остались.

С.Б.: Да. Я остался в театре. Театр возглавил Александр Георгиевич Товстоногов – это было уже другой период, совсем другой период. Уже не было того созвучия у меня с ним, и через год я поступил на режиссерский факультет к Антону Васильевичу Эфросу и Анатолию Александровичу Васильеву, оставаясь актером театра Станиславского. И учился там, закончил и начал уже, так сказать, свою режиссерскую деятельность, но так достаточно медленно и поступательно. Я бы сказал так: основательно.

С.Н.: Скажите, вот Ваши воспоминания, впечатления от работы с Эфросом? Что для Вас он значит?

С.Б.: Вы знаете, выдающийся мастер, конечно, режиссер колоссальный. Но, на мой взгляд, педагогом он был гораздо более слабым – слабее, чем режиссер. То есть он был грандиозным педагогом для своих артистов. Мы для него не являлись своими артистами, мы были уже совершенно другим поколением, которое он не очень понимал. Он понимал, что впереди у нас некий катаклизм; он также понимал, что это его не заденет – ему уже было тяжело, ему было за 60, он взвалил на себя театр на Таганке, что было, на мой взгляд, ошибкой колоссальной (это надорвало его). Собственно, это был и положительный, и отрицательный пример одновременно, но это грандиозный, крупный мастер, в поле которого ты находишься. Это всегда… Такова социальная школа. К тому же они курс вели вдвоем вместе с Анатолием Александровичем Васильевым, который для меня как педагог и мастер гораздо более значим, на самом деле – для меня лично. Ну, бывает такое в творчестве, когда ты, так сказать, больше…

С.Н.: А что касается Анатолия Васильева? В общем-то, довольно скоро – приблизительно в эти же годы – создается "Школа драматического искусства" на Воровского и потом на Поварской. Вы к ней были как-то причастны?

С.Б.: Конечно. Я там был, я и учился у него, и работал, и находился, так сказать, рядом. Я не хотел идти туда артистом. Уже был, знаете, такой период, когда я шел своим путем. А наши мастера так нас воспитывали, что, если ты находишь нечто свое, ты в это упирайся и держись за это. Мы такие. И даже если это сложный путь, особый путь, все-таки иди своей дорогой. Они нас этому учили. Поэтому я был там, находился там и работал там. Дошло до того, что я хотел находиться в поле Анатолия Александровича, но работать с ним как актер я уже не мог. Я работал у него сторожем.

С.Н.: Да Вы что?

С.Б.: Да.

С.Н.: То есть Вы работали сторожем на Воровского?

С.Б.: У меня была молодая семья… Да, я там сидел, дежурил по ночам и так далее. Но при этом это же студия, естественно.

С.Н.: В какой-то момент Вы понимаете всю бесперспективность жизни здесь или поманили какие-то новые берега – Вы уезжаете в Израиль. С чем это было связано?

С.Б.: Вы знаете, меня ничего не манило, на самом деле. Очень хотела уехать жена – она рвалась. Я не рвался. Но мы были так замкнуты в бытовую ситуацию совершенно чудовищную. Она была невозможная, на самом деле: ехать было уже некуда, а у меня не было жилья здесь – мы жили, так сказать, в какой-то однокомнатной квартире, нас выселяли…

С.Н.: Все было сложно, да?

С.Б.: Даже это была не однокомнатная, это было общежитие театра. Ну и уже 1990 год, понимаете, уже было все очень опасно. В Грозный возвращаться было невозможно. И это был рывок абсолютно в неизвестное.

С.Н.: В никуда?

С.Б.: Нет, не в никуда. Это не было никуда. Ехать в Америку я не хотел, в Европу тоже. Но один раз по телевизору показали Юрия Петровича Любимова именно в Иерусалиме. И мы с моим другом Лешей Шепенко увидели эту передачу и увидели совершенно иное пространство. И вот в это пространство захотелось попасть, потому что это центр трех мировых религий, и тогда это меня невероятно интересовало – именно вот намагниченность этого места чем-то совершенно иным. То есть там вот этих социальных излучений практически нет. То есть земля сильнее. Там метафизика, а здесь…

С.Н.: Быт.

С.Б.: А здесь быт, быт, быт – бесконечный.

С.Н.: Бесконечный, да. И сражение с этим бытом. И все же вот этот Иерусалим, Израиль и какая-то новая реальность, которая, так сказать, была Вам предъявлена и в которой Вы довольно быстро себя нашли: в течение года Вы уже играли в театре.

С.Б.: Ой, этот год мне показался вечностью, потому что ты оказываешься в совершенно другой ситуации, ты не хотел тут быть, ты не думал, что ты окажешься здесь. По языку это был какой-то для меня абсолютный Казахстан. В плане того, что я понимаю английский язык, французский, немецкий, но ты приезжаешь, и иврит, к которому ты совершенно не был готов… И вдруг через полтора года выходишь на сцену и играешь на иврите. Израиль – потрясающая страна, просто поразительная. Мы там все встретились – и Козаков, и Никулин – и начали работать вместе. Это было сложно.

С.Н.: И Селезнева, да?

С.Б.: Ира Селезнева, да. Но Ира сделала потрясающую вещь: она сыграла, срепетировала спектакль – по-моему, "Русская любовь" он назывался – на иврите в Питере и с этим спектаклем приехала. И в Тель-Авиве она играла уже без акцента. Играла замечательно. Но Израиль предоставил все возможности для нас в плане реализации творческой. Но мы же привезли туда советскую модель… Знаете, как бывает: началось такое русско-еврейское гетто, но, так сказать, уже в другой стране. Это иммиграция, когда люди открываются, когда этот короб несчастий высыпается наружу и так далее: разводы, расходы…

С.Н.: Все это было густо и очень тесно.

С.Б.: Все это было густо, очень интересно. К великому сожалению, практически нигде это не отражено, потому что опыт наших, которые уезжают туда, как-то "с глаз долой – из сердца вон". А жаль, жаль, потому что опыт, допустим, той иммиграции, которой принадлежал Бунин, Набоков, Ходасевич – мы только сейчас это для себя открываем, это колоссальное сокровище, это все наша страна, это все к нам возвращается. Также и опыт наших родных людей, которые находятся за рубежом – я имею в виду лучших представителей. Это бесценный опыт. То, что президент сказал о том, что "возвращайтесь" и так далее – это хорошо, потому что нужно, мы должны… Мы – это мы, где бы мы ни находились. Это мы. Сменить кожу невозможно. Я никогда не забуду, как после спектакля Иры Селезневой… Нет, это мы играли уже "Чайку". Играли Козаков, Селезнева и я – Якова-работника, маленькую роль. И вот я еду в троллейбусе, и две израильтянки говорят: "Селезнева играет этот спектакль, эту роль без акцента. Это ужасно!" И кто-то спросил: "А почему ужасно?" - "Да потому что это неродной для нее язык". И они понимали, что это уже явление мимикрии, хотя весь этот опыт – он колоссален – изменил нас, сделал нас, не знаю, интереснее или глубже по отношению к самим себе и жизни. И потом, там поразительное место, все-таки там солнца много, море.

С.Н.: Судьба там Вас свела с замечательными нашими актерами – с Валентином Никулиным, с Михаилом Козаковым.

С.Б.: Мы были знакомы в Москве, мы просто продолжили общение.

С.Н.: Вы просто продолжили ваше общение. А Вы были там счастливы?

С.Б.: Я был там счастлив, да. И мы были там счастливы несмотря на то, что мы там страдали. Это удивительное дело. Мы страдали без своего, мы страдали, оторванные от корней. Но, знаете… Вы помните "Сталкера" Тарковского? Когда люди оказываются в некой зоне. Вот мы оказались разъятыми в зоне, особой зоне, духовной зоне. И мы как-то шли с Михаилом Михайловичем Козаковым по набережной, и он очень остро проживал это все, было много радостного и больного. И он говорил: "Ты знаешь, вот я иду, иду по этой набережной, и я вижу свои грехи – вот они стоят, как эти многоэтажные дома". Это чего-то стоит. И, конечно, мы были там разъятыми: у каждого происходили какие-то перипетии в личной жизни, это был тяжелый эксперимент.

С.Н.: Тяжелый эксперимент.

С.Б.: Но тем не менее он нас, переплавив, изменил, мне думается, к лучшему. Вот так я к этому отношусь.

С.Н.: В одном из своих интервью Вы сказали об "асфальте отсутствия работы". Вы как-то очень экспансивно говорили о том, что пробиться было очень трудно. При этом Вы работали в двух театрах, да? – в камерном театре и…

Главное, чем я обязан израильскому периоду – тому, что я продолжил в очень сложной ситуации идти своей дорогой как режиссер и как актер. Я ушел на улицу, и тем не менее я шел исключительно по наитию – как говорится, за тем голосом, который стучал, кричал, призывал…

С.Б.: Да, я работал в Камерном театре, работал в театре "Гешер". Но главное, чем я обязан израильскому периоду – тому, что я продолжил в очень сложной ситуации идти своей дорогой как режиссер и как актер. Это было очень сложно. Я ушел на улицу, и тем не менее я шел исключительно по наитию – как говорится, за тем голосом, который…

С.Н.: Стучал в Вас?

С.Б.: Стучал, кричал, призывал и так далее. При том, что в материальном плане все было очень сложно. Я помню такой сон, который мне приснился в чудовищной ситуации: я остановил работу, которой очень дорожил, артисты за мной не пошли – они пошли за мной через 5 лет уже в Москве, сказали: "Мы поняли, что это было". А тогда для меня это был коллапс, потому что я был без жены, мы были вдвоем с сыном, жить было не на что. И я не понимал, как сложится моя жизнь в принципе. И я заснул, и мне приснилась Мария Каллас. Она сидела так же, как и Вы, в кресле, очень внимательно на меня смотрела, а потом сказала: "Ну что ты хочешь? С ними всегда так. Не переживай, все будет хорошо". Я проснулся абсолютно другим человеком. Вот это Израиль, который открывает твою душу, и что-то там с тобой происходит. Набоковский сон был грандиозный совершенно. Именно в тот период он в такой шляпе летней с дырочками (папа носил такую шляпу в 1960-е годы), с сачком. Дивный день, зелень, солнце – и он бежит с этим сачком за бабочками. Я говорю: "Владимир Владимирович, Вы живы! " Он говорит: "Друг мой! Это мы для них умираем! На самом деле мы смываемся".

С.Н.: Я так понимаю, тени великих все-таки присутствовали в Вашей жизни.

С.Б.: Вы знаете, вот они всегда присутствуют. Мы сейчас находимся в грандиозном месте, а я тут в 1975 году смотрел в театре – сейчас это Театр наций, а тогда это филиал МХАТ – Анатолия Петровича Кторова. Я был на последнем спектакле "Милый лжец", где он забыл весь текст и ему подсказывали. Я сидел на двадцатом ряду, но я увидел, как он тут проходил с саквояжем и так далее. Я видел Марию Ивановну Бабанову…

С.Н.: "Все кончено" здесь шло, да?

С.Б.: Да-да. Она играла здесь, она жила здесь. И я, подходя к этой студии, думал: грандиозно. Для меня эти люди живы. Живы. То есть если мы закрываем глаза – в тот момент, когда я закрываю глаза, и Вы превращаетесь в человека, который, так сказать… Голос я слышу, но тем не менее я покину эту студию, и Вы станете прошлым, и я для Вас стану прошлым. То есть моментально... Прошлое – что такое прошлое? Это часть нашего настоящего. Поэтому у меня к этому отношение несколько иное. Я думаю, что если мы помним, то мы присутствуем. Почему так важна память? Тогда мы все вместе. Вот я так это вижу.

С.Н.: То есть Вы с ними, да?

С.Б.: Да, а они с нами. Я думаю, что они тоже этому рады.

С.Н.: В какой момент Вы поняли, что надо возвращаться?

С.Б.: Вы знаете, я понял, пройдя весь свой путь там… Сейчас скажу. Я понял, что мне негде работать. Я все прошел в Израиле. Негде работать – физически уже не мог оставаться. Либо мне нужно было входить в какую-то структуру театральную… Все театральные организмы я знал, я понимал, что мне нужно быть функцией в чужой истории – не хотел. И опять же это был рывок, возвращение сюда. И тоже не пожалел, знаете, не пожалел, притом что…

С.Н.: А желание уехать дальше? Это могла бы быть, я не знаю, Америка или Европа?

С.Б.: Не хотел в Америку. Никогда не хотел в Америку (при всем уважении к Америке). В Европу? В Европе мне хотелось бы работать, скажу честно. Работать в театре, работать в кино. Но для этого нужно… Сейчас я Вам объясню. Я не мог приехать просто так. Я не мог приехать в никуда. Я думаю, что всегда проводником является некая группа людей или некий человек: для тебя он существует как звезда, и ты идешь. Сюда я ехал в театр Вахтангова, но он оказался в ГИТИСе. Я вообще считаю себя вахтанговским учеником. Но оказалось не так далеко, потому что Алексей Дмитриевич Попов - Андрея Алексеевича отец – работал в театре Вахтангова. Но вот вахтанговское мне очень близко по духу.

С.Н.: И Вы возвращаетесь из Израиля. Возвращаетесь на голое место или все-таки здесь была…

С.Б.: Голое место. Ну как голое место? Москва. Меня тут знали.

С.Н.: Вас знали, да.

С.Б.: Я очень благодарен Олегу Меньшикову – он меня позвал первым, и мы начали какие-то переговоры, какую-то работу у него в товариществе 814. Это длилось недолго, потому что проект не состоялся по Чехову. В чем-то мы не сошлись, но тем не менее я ему благодарен за этот период очень. И далее, с 1999 года я работал в театре "Школа современной пьесы" у Райхельгауза, который является моим педагогом, которого я люблю и которому я благодарен уже за огромный путь. Мы и ссорились, мы и расходились, но, знаете, мы уже родственники, вот так.

С.Н.: Я знаю, что Вы набрали сейчас курс.

С.Б.: Вместе с ним, да. То есть он набрал и позвал меня туда педагогом. Кстати, он колоссальный педагог, потрясающий. Я его на новом витке открыл с удовольствием. Для него было неожиданностью то, что я ему это говорю, потому что уж, знаете, бывали такие ссоры и выяснения отношения… Но мне действительно нравится.

С.Н.: Все-таки Вы как-то прожили несколько жизней. И Вы помните, естественно, театр 1970-х годов, и были его ярким именем и дебютантом. А в 1980-х, 1990-х и так далее… Вот как бы Вы определили нынешнюю театральную ситуацию?

С.Б.: Она очень интересная, очень. Она интересна тем, что появилось новое поколение людей, талантливых, одержимых театром (если говорить о нашем деле). Какое-то время назад я бы этого не сказал, потому что я просто не знал этой ситуации настолько, насколько, как мне кажется, я знаю ее сейчас. Мне кажется – я так считаю – что интересные пробы Серебренникова и работы его, и театр интересный он сделал. Я посмотрел несколько очень хороших работ у него – "Мученик" я посмотрел, потом посмотрел еще два спектакля. Именно он среды театральной, от…

С.Н.: Атмосферы?

С.Б.: Атмосферы, да. Мне понравилось там очень. Хотя есть вещи, с которыми я, так сказать, не согласен. Но это бывает всегда. Жаль, что не работает активно Анатолий Александрович Васильев здесь пока, но, я думаю, что все это вернется. Они вообще в хорошей форме – Райхельгауз, у Туминаса очень интересный театр Вахтангова. Потом я смотрел работу в его студии – к великому сожалению, почему-то она не вышла пока (это спектакль "Наш класс", который поставила Наталья Ковалева, моя однокурсница, в студии Туминаса). Замечательный уже, можно сказать, не театр, а театральный институт, институт театра. Движение есть. Дай нам бог здоровья на весь этот период, который очень непростой. Непростой, потому что, ясно, политическая ситуация, экономическая ситуация, огромное количество ошибок было сделано и делается, но тем не менее театр – это такое место, где мы можем встречаться, говорить друг с другом, открываться, что очень важно. Вот Вы вспомнили про "Превратности судьбы – превратности любви" – так называется концертная программа. Мы вместе с моим другом Виктором Фридманом ее играем – это и золотой и серебряный век русской поэзии, и это роман старинный, русский, городской и прочее, и прочее. И вот превратности – превратности любви, бытия, превращения даже скорее. У Гессе есть такое стихотворение, оно мне очень нравится – если у нас время есть.

С.Н.: Да, конечно, конечно.

С.Б.: "Цветок сникает, юность быстротечна, И на веку людском ступень любая, Любая мудрость временна, конечна, Любому благу срок отмерян точно. Так пусть же, зову жизни отвечая, Душа легко и весело простится С тем, с чем связать себя посмела прочно, Пускай не сохнет в косности монашьей! В любом начале волшебство таится, Оно нам в помощь, в нем защита наша. Пристанищ не искать, не приживаться, Ступенька за ступенькой, без печали, Все шире быть, все выше подниматься! Засасывает круг привычек милых, Уют покоя полон искушенья. Но только тот, кто с места сняться в силах, Спасет свой дух живой от разложения. И даже возле входа гробового Жизнь вновь, глядишь, нам крикнет клич призывный, И путь опять начнется непрерывный… Простись же, сердце, и окрепни снова".

Бывает такое, что ты встречаешь молодого человека, а он мертвец, понимаете. Мертвец. Он весь позавчера. И когда мы с Валентином Иосифовичем на новом витке жизни начали работать, общаться, я поразился этой молодости.

Вот я сейчас работаю с Валентином Иосифовичем Гафтом, мы написали пьесу, репетируем. Он в колоссальной форме, притом что ему физически тяжело (у него спина, ноги и так далее, и тому подобное). Вот я смотрел: в консерватории он играл свой спектакль о Сталине –"Сон о Сталине" вместе с капеллой Минина. Грандиозно. Ты видишь молодого человека вот в этой физической оболочке. Притом что видно, что он мучается, ему тяжело, но это молодой человек. Бывает такое, что ты встречаешь молодого человека, а он мертвец, понимаете. Мертвец. Он весь позавчера. И когда мы с Валентином Иосифовичем на новом витке жизни начали работать, общаться, я поразился этой молодости. Для меня это пример того, что это непрерывное самодвижение – Шаляпин говорил об этом, кстати, грандиозно: "Единственное, что я себе ставлю в заслугу – это непрерывное самодвижение мое". Но это не каждый цепляет, не каждый…

С.Н.: В состоянии это сохранить в себе?

С.Б.: Не только сохранить в себе. Во-первых, поймать это надо. А потом уметь вести это ежедневно, ежесекундно, ежеминутно. В принципе, это совершенно другой образ жизни, другой стиль существования. Это свобода из свободы в свободу. Но у нас такая страна, с этим проблемы. И вообще в мире со свободой и со свободой творчества всегда были проблемы.

С.Н.: Я хотел Вас спросить. У Вас все-таки достаточно большая фильмография: и телевизионных сериалов много, и Вы достаточно успешно снимались, переходя из одного сериала в другой. А в какой-то момент в одном из своих интервью Вы рассказали эпизод – он меня очень впечатлил – как Вы вдруг не в состоянии были произносить слова и ринулись в Дом Книги (это было в Петербурге) и там схватились буквально за книжку стихов Набокова. Это была как терапия, я так понимаю?

С.Б.: Да. Во-первых, Набоков мне очень помог в Израиле. Я узнал его на третий день, приехав в Иерусалим. Моя знакомая принесла эти книжки, и я понял, что это путь. Он меня спас в буквальном смысле слова. Он меня спас. Я прочел три стихотворения и понял, что это про меня. Мне было так страшно, мне было так непонятно жить, и когда я прочел стихи Набокова: "Поставь на правый путь! Сомнения развей… Ночь давит над землей, и ночь – в душе моей. Поставь на правый путь. И страшно мне уснуть, и бодрствовать невмочь. Небытия намек я чую в эту ночь. И страшно мне уснуть… И вот подходишь ты. Немею и дрожу, движенье верное руки твоей слежу. И вот отходишь ты. Средь чуждой темноты я вижу путь прямой. О, дух пророческий, ты говоришь, он – мой? Средь чуждой темноты... Но я боюсь идти: могу свернуть, упасть. И льстива, и страшна ночного беса власть. О, я боюсь идти... Не бойся, по пути ты не один пойдешь. Не будешь ты один и если соскользнешь с высокого пути…" Вот это для меня были совершенно невероятные, определяющие слова. И когда на новом витке я понял, что я не то что заблудился, я в тупике. И я, прислушиваясь к себе, подумал: "Что мне хочется сейчас? Где источник жизни для меня?" Я понял: книжный магазин, мне нужна набоковская книжка. Я открыл, и у меня родился новый проект. Новый проект по Мюссе, со Спиваковым, Жюльет Бинош … Это вообще был целый период, которым я занимался. Проект разработан, я встретился с Бинош, мы познакомились со Спиваковым. Разработанный проект – пока все приторможено, но это был толчок к тому, чтобы открыть совершенно другую дверь. Пока я там носился с фальшивым пистолетом по помойкам Питера и изображал какого-то, знаете, идиота – так можно и всю жизнь пробегать. Я это понимал, но для меня наше кино… Я в нашем кино – это печаль и слезы.

С.Н.: Но меж тем Вы все равно… Вы прекратили свои съемки в сериалах? Или время от времени возвращаетесь туда?

С.Б.: Да нет, почему. Последние полтора года я не снимаюсь, потому что все, что предлагают, я читать даже не могу.

С.Н.: Я подумал о том, что вот Вы сейчас перечислили Набокова, я знаю, что Вы поете замечательно романсы Вертинского. Я так понимаю, что судьба изгнанника как-то близка, она соотносится как-то с Вашим мироощущением?

С.Б.: Нет. Судьба путешественника скорее, Вы знаете. Скорее это. Потому что изгнанник… Я себя никогда не считал изгнанником, нет. А сейчас ощущаю себя человеком, у которого есть счастье жить там, где он хочет. Допустим, я был в Адыгее – там живут мои родители – я туда уезжаю как за рубеж. Майкоп – маленький город, но воздух, люди, атмосфера. Чем-то он мне напоминает Грозный. 10 минут – горы… Я когда оказался в Тоскане (ездил на беседу с Бинош): еду по Тоскане и думаю – боже мой, Адыгея, Адыгея, Адыгея.

С.Н.: Все похоже, да?

С.Б.: Приезжаю в Адыгею: Тоскана, Тоскана. Мы живем на земле. В какой-то момент для меня перестали существовать расстояния и стены. Это было такое счастье. Это было счастье того, что ты живешь на планете. Это вот новое чувство для меня.

С.Н.: Вы сказали, что Ваши родители в Адыгее. Связи с Грозным потеряны?

С.Б.: Они не потеряны – мои друзья-грозненцы здесь. Я там не был, в Грозном, к сожалению, и очень хочу оказаться там. Во-первых, хочу оказаться в тех местах, где я жил, и на могилах предков моих, разумеется. Когда-то это произойдет, поскольку… Ну вот представьте себе, это был один город, а сейчас это другой город. Много погибших, ушедших (благо все наши остались живы, вовремя уехали). Но из знакомых, из товарищей есть погибшие. И это, конечно, ужас. Война – это ужас.

С.Н.: Скажите, с Вашими соучениками по поповскому курсу Вы находитесь в контакте?

С.Б.: Общаюсь, да.

С.Н.: Как сложились их обстоятельства? Еще один глупый вопрос.

С.Б.: Ну вот Виталий Максимов – худрук "ТРИТЭ-видео", он работает с Михалковым. Леша Горячев в Театре Армии. Наташа Ковалева – грандиозный педагог в Щукинском училище. Галя Петрова – чудесная актриса.

С.Н.: Актриса театра "Современник".

С.Б.: Вот. Марина Хазова – замечательная актриса театра "Современник". Сережа Колтаков – очень талантливый актер: не в театре, но снимается в кино, интересная личность. Все мы как-то…

С.Н.: Себя нашли, в общем.

С.Б.: Ну, Вы знаете… Я скажу следующее: к сожалению, я не общаюсь часто со своими, я как-то оторвался от своих сильно. Куда-то убежал, в какой-то момент оглядываешься – вокруг тебя другие люди. И притом, что, понятно, с годами бывает такая иллюзия, что вроде бы годы не проходят, а ты все тот же самый, но у меня по ощущению себя, если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы дал лет 17, наверное – так я себя чувствую. То есть когда мне говорят "вот это было, прошло", "а помнишь, вот он был молодым, а какой он стал"… Слава богу, я лишен вот этого.

С.Н.: А расскажите немного об этой программе, где Вы выступаете в качестве чтеца.

В Вертинском мне тесновато, потому что у меня опыт эмиграционный был более радостный. Все-таки у него был европейский, а у меня израильский. Поэтому, так сказать, там жизнь окрашена в другие тона абсолютно.

С.Б.: Да. Подтолкнул меня к этой истории Виктор Фридман – потрясающий пианист, композитор. Он работал в театре "Современник" с актерами. Он кандидат физико-математических наук, при этом заслуженный артист России. И он… Получилось так, что я спасал одну программу – нужно было спеть 14 песен Вертинского практически с одной репетицией. Меня случайно спросили друзья, не мог бы я это сделать. Я это сделал, потому что в нашем доме Вертинский звучал с детства. Получилось так, что вышел большой диск, а родители мои дважды были на его концерте в Грозном. И мой дядя очень любил его. И вот отношение к слову Вертинского меня поразило в детстве. Меня три человека впечатлили в игре со словом: Вертинский, Федор Иванович Шаляпин и Каллас. Вот три человека, которые умели работать со звучащим словом – кто-то на эстраде, кто-то в опере и так далее. Федор Иванович говорил: "Посмотрите, какая русская речь – кованая речь". Я люблю русский язык, и для меня, конечно, то, как они работали со словом, было примером. Мы с Витей встретились именно на этой программе, после чего он предложил сотрудничество. Хотя, скажу Вам честно, я петь Вертинского не то что побаиваюсь – это не мой опыт: ты впадаешь в его интонацию, ты не можешь избежать его интонации. Но я как-то так ее, знаете, имитационно поддерживал, но тем не менее задача была вложить свое. Вкладывать свое сложно, потому что это все-таки другая эпоха.

С.Н.: Мне понравилось то, что Вы делаете очень корректно: этот грассированный, эти руки и так далее, и так далее – Вы от этого как бы отошли все-таки.

С.Б.: Ну это рамки, да. Мне тесновато, на самом деле.

С.Н.: Да?

С.Б.: Да, в Вертинском мне тесновато, потому что у меня опыт эмиграционный был более радостный. Все-таки у него был европейский, а у меня израильский. Поэтому, так сказать, там жизнь окрашена в другие тона абсолютно.

Если говорить о том, что хочется, то, конечно, хочется, хотелось всегда оказаться на территории истинного творчества. Вот этого всегда хотелось, несмотря на условия, на обстоятельства… И меня поражает следующее: как все-таки, если в тебе есть это звучание, есть это желание, тут же открывается мир. Аль Пачино замечательно сказал, что "помимо таланта в актере необходимо вот это жгучее желание". Не будет желания – не будет движения. И не будет счастья творчества. Потому что вот меня всегда поражало: допустим, идет спектакль, видно, что артисты отбывают. И вдруг выходит кто-то или еще кто-то, и начинается праздник. Что это такое? Что внутри у этого человека отличает его вот от тех, кто стоит рядом? Вот он горит, а они тлеют. Хотя спектакль тот же самый, и атмосфера общая. Но этот привносит, а те как-то вот…

С.Н.: Существуют.

С.Б.: Существуют, да. Это… Это во всем. Я, допустим, видел дворника в Москве, который так мел улицу – это было художественное произведение. Я приехал в Майкоп, мой товарищ Хазряд Бугерок, который занимался бизнесом, сейчас таксист. Но он гениальный таксист. Вот я понимаю, что для него Адыгея – это дом и рабочий кабинет. Но я думаю, что вот такие люди нужны. И чем больше таких людей будет… Чехов об этом говорил, о том, что такие люди должны быть на своих местах: хирурги, инженеры, сантехники – кто угодно. Вот чудо жизни – оно возможно? Возможно. А есть и рутина жизни отвратительная.

С.Н.: А как Вы боретесь с этой рутиной жизни?

С.Б.: Вы знаете, вот я утром встал сегодня и сформулировал для себя: надо завести себя на новый день. Завести. Знать, что… Обычно я не могу сказать, что просыпаюсь в таком радужном состоянии, потому что на меня невероятно действует погода. Я кавказский человек…

С.Н.: Вам нужно солнце.

С.Б.: Без солнца мне сложно. И я пытаюсь зажигать солнце внутри. Нужно что-то прочесть – я, допустим, очень люблю мистика Ошо Раджниша: я там читаю, допустим, 2-3 слова… Или "Агни-йога" Рерихов, который ну просто грандиозный. И ты улетаешь в другое измерение, в иной мир. Сегодня дочка болеет моя, я ей говорю: слушай, даже болезнь можно сделать праздником. А то у нас, если мы болеем, то мы, понимаете, болеем – вот нас и нет. У Вертинского есть грандиозные слова, они мне очень нравятся: "Жизни как таковой не существует – жизнь надо выдумывать, создавать, помогать ей, бедной и беспомощной, как женщине во время родов". Жизни как таковой не существует – есть только бесконечное жизненное пространство, на котором вы можете рисовать все что вам угодно. И вот если мы настраиваемся на этот рисунок красоты и гармонии, тогда вот этот импульс, который мы хватаем, вытягивает нас, он нам помогает. Иначе мы превращаемся… Иначе мы становимся скучны для самих себя. Это ужасно.

С.Н.: У Вас такие моменты были?

С.Б.: Были, конечно. Я помню, и у меня были, и у друзей бывают. И дочка как-то сидела, помню, маленькая. Я говорю: "Что такое, Марфуша? Что с тобой?" Она говорит: "Папа, мне скучно". Я ее так схватил и говорю: пошли-пошли, что-нибудь такое сделаем, и так далее. Потому что это ужасно. Это доминирующее состояние – оно убивает. Рутина убивает. А другое – оно дает жизнь. Я думаю, что человек и в иное измерение должен переходить с какой-то радостью. Вот я, опять же, не так давно был в Адыгее, брат мой троюродный повез меня в горы, и я впервые понял… Что мы, горожане, можем понять о тех людях, которые росли на этой земле, сражались, была война русско-кавказская, черкесы сражались и так далее? И вот я понял, как можно сражаться за это. Потому что ты не можешь представить себя где-то в другом месте, ты понимаешь, что ты здесь можешь умереть, и ты уйдешь в эту землю абсолютно органично: ты никуда не денешься, ты будешь тут. А в городе нет такого. Я помню, был на одних, вторых, третьих похоронах: морг, случайные люди… Кошмар, катастрофа, ад. Поэтому, я думаю, что к жизни нужно относиться авторски. Это большая проблема, и ученикам я советую книги. Допустим, есть колоссальный психолог, на мой взгляд – Антонио Менегетти, я был у него на мастер-классах здесь. Колоссальные книги: "Психология лидера", "Женская психология", "Мужская психология", "Женщина. Секс, власть, благодать". Грандиозные книги, можете купить их в магазинах. Не далее как вчера я купил еще что-то новое в магазине. То есть наука жизни существует. Меня всегда интересовал театр – не просто место, где можно поизгаляться, показать себя, а театр как институт, где человеком занимаются. И когда я не видел этого вокруг себя, во-первых, я искал учителей, конечно, которые работают в этом направлении, работали. Гениальную фразу сказал Константин Сергеевич Станиславский: "Когда меня не будет в живых, я прошу себя не хоронить, а урну с прахом поставить в гримерной, где я работал. И если какой-нибудь молодой артист захочет со мной побеседовать – пусть он, не включая света, войдет в эту гримерную и посидит в молчании. Тогда мы с ним побеседуем об искусстве".

С.Н.: Посидит рядом с моей урной.

С.Б.: Я вот Володе Машкову рассказал об этой идее – он сейчас собирается заниматься наследием Станиславского (очень интересно, кстати, но не буду раскрывать, как) – он спросил: "Где эта цитата? Ты это не выдумал?" Я говорю: не выдумал, я это прочел своими глазами. Так что много чего интересного. Я прохожу мимо дома Станиславского, и он живой для меня. Дом живой. И он мне помогает. Мне нужно прикоснуться к этой стене, и я чувствую, что мы все где-то в одном поле.

С.Н.: Скажите, Саид, ну вот земную жизнь пройдя до половины, темный лес и так далее. Вот оглядываясь назад, в этот темный лес – а может быть, светлые какие-то поля – как Вам кажется, что у Вас получилось лучше всего?

С.Б.: Лучше всего у меня получилось то, что меня не отпустило. Не знаю, насколько я любим своим делом, но свое дело и свое призвание, как я его понимаю, я люблю действительно. Это то, что меня не то что спасло, а это то, что дает мне колоссальную радость. И вот где у меня не получалось… Когда я пытался выходить на некий бытовой уровень и слышать голос общества: да что ты, в конце концов, делай как все. И на личном плане, и в плане рабочем. Там я ошибался, там были ошибки, как говорится. Об этом я сожалею. Хотя меня можно слушать: типичный театральный фанатик, который долбит свое. Но это не так. Я бы был еще фанатичнее. Я считаю, что тут, как говорится, я несколько недогрел. Вы знаете, сейчас такой момент, когда ты с благодарностью относишься ко всему, что было. Ты же жив, ты жив, бог даст время – будет что-то еще.

С.Н.: Самый счастливый день Вашей жизни?

С.Б.: Самый счастливый… Вот сегодня я счастлив, честное слово.

С.Н.: Это был Саид Багов в программе "Культурный обмен" на Общественном Телевидении России. А я, Сергей Николаевич, прощаюсь с вами. Всего доброго. До свидания.

по ссылке уже есть видео

http://www.otr-online.ru/programmi/kulturnii-obmen-s-1267/said-bagov-luchshe-59242.html

автор **Ирина Н.** Сб Окт 08, 2016 11:08 pm

Ирина Н. пишет:<> по ссылке уже есть видео

http://www.otr-online.ru/programmi/kulturnii-obmen-s-1267/said-bagov-luchshe-59242.html

p.s. с особенным наслаждением вновь пересмотрела для себя подробно это интервью и всем советую настоятельно. Поверьте, не пожалеете.

При всей разнице человеческих вкусов есть что-то в жизни, что способно увлечь по-настоящему многих и каждого. И вот это интервью - из тех.

Как и этот человек - Саид Багов - из тех

правда