19 марта 2009г. Беседа с Андреем Мамыкиным в программе "Без цензуры" на латвийском канале TV-5

Андрей  Мамыкин:

– Добрый вечер! На часах – шесть тридцать, и это значит, что вас приветствует  Служба новостей  телеканала "TV 5". Мои коллеги продолжают трудиться над программой "Вечер новостей". Она выходит в эфир, как обычно, в 19.30 на  Пятом канале, а прямо сейчас безо всякой цензуры – позвольте представить:  Заслуженный артист России, её  "Серебряный голос"  Олег  Погудин.  Добрый вечер!


Олег  Погудин:

– Добрый вечер!  ( смеётся )  Здесь вообще абсолютно нечего цензурировать, в том, что Вы сказали. Это не только правда, но и достаточно просто.


А. М.:

– Вы рассмеялись так искренне, я бы даже сказал, с детской непосредственностью. Вы и мир так воспринимаете – открыто и светло?


О. П.:

– Не по-детски, честно могу сказать. Мир я воспринимаю открыто, однозначно. Хотя я научился к своим сорока годам беречься от каких-то ситуаций, от каких-то проявлений мира.


А. М.:

– Журналисты, гадины, достали? Почему начинаете беречься от мира?


О. П.:

– Нет, Вы знаете, я бы даже не крепких, а таких жёстких слов не употреблял. К журналистам у меня одна претензия, очень серьёзная, на самом деле, претензия – это мои интервью:  когда договариваются об интервью, обещают, что тебе покажут, на утверждение дадут – потом ни у кого нет времени или просто вообще сейчас культура не только журналистская, но и общая упала очень серьёзно, и журналистская в частности. Недосуг или вообще нет желания со мной советоваться, и берёт не раздражение, а даже отчаяние иногда, когда за мою прямую речь выдают свои собственные редакции моей прямой речи. Вот это неприятно. Но! Когда говоришь с людьми… как сказать это вернее?.. в рамках каких-то определённых принципов, то даже если тебя редактируют, в общем-то, где-то отголоски того, что ты говорил, остаются.


А. М.:

– А вот наказать? Наказать рублём? Сейчас же времена капитализма. Соврали, не Ваши слова впихнули Вам в уста…


О. П.:

– Вы знаете, времена капитализма в отдельно взятой Латвии, допустим, или в каких-то ещё европейских странах, может быть, и есть. В России ситуация иная. В каком-то смысле это беда, в каком-то смысле – счастье. Всё-таки русский человек, и я в частности, живёт больше в эмоциональной сфере. В конце концов думаешь:  да ладно, что за ерунда, пережили, и ничего…


А. М.:

– Так ведь придётся переживать ещё и ещё – с теми же журналистами, с теми же редакторами.


О. П.:

– К сожалению, не воспитаешь. Не воспитаешь, особенно в условиях, кстати, российской жизни, истории, культуры. Всё-таки есть какое-то понимание даже у самых испорченных людей, у самых необразованных, равно как и у самых порядочных, воспитанных, изощрённых – оно одинаковое:  что всё-таки правда в конечном итоге не нуждается… в глобальном смысле правду не надо отстаивать, потому что она всё равно победит.


А. М.:

– Кто-то там сверху всё видит, и он их накажет.


О. П.:

– Ну, "кто-то сверху" – это мы достаточно однозначно будем говорить, что Бог правду видит. Это, кстати, чётко:  Бог правду видит – это русская пословица. Не знаю, русская ли, кстати, потому что интересно, что очень много пословиц, которые мы считаем за свои абсолютно, нами рождённые, – они всё-таки общие для всех остальных стран христианской культуры, и по счастью, когда доходим до каких-то очень серьёзных выяснений, столкновений, всё-таки понимаешь, что с человеком-европейцем, как и с любым русским, ты стоишь на одной платформе так или иначе. Могут быть очень разные взгляды на частные вещи, но на сущностные, на глобальные всё-таки где-то в самом начале или самом конце взгляд будет одинаковый, схожий.


А. М.:

– А ещё я всякий раз, слушая Вас или смотря интервью по телевизору, по российским каналам в основном, думаю:  бедный, как же он живёт?.. Он же совершенно вне этого времени…


О. П.:

– Неправда!  ( смеётся )


А. М.:

– Наверное, по каким-то морально-этическим критериям – между  XIX  и началом  XX  века, между Золотым и Серебряным веком русской поэзии и русского романса…


О. П.:

– Вы говорите…


А. М.:

– А на дворе  XXI  уже!


О. П.:

– Простите, что я перебиваю – я не живу всё-таки по тем правилам, по крайней мере, внешним, которые люди тогда исповедовали, которые хотели называться порядочными людьми, или воспитанными. Вы говорите об этике, об этической области – как раз нет. Я – абсолютный приверженец эстетических правил  XIX  столетия – каких-то не правил даже, а критериев, взглядов, ну и правил в том числе начала  XX  века – но ни в коем случае не в этической области, потому что именно расцвет определённый культуры в конце  XIX – начале  XX  века, тем не менее, не только не помешал, а в каком-то смысле ускорил все катастрофы начала  XX столетия и его середины – и тирании, и безумия всякие философские, под которые, к сожалению, подкладывались жизни миллионов людей. Поэтому этически я с  XIX  и  XX  веком не настолько сроднен, как мне хотелось бы быть родным тем нормам, правилам моральным, которые всё-таки прозвучали и были зафиксированы две тысячи лет назад в Евангелии. Это как раз, если говорить о духовной жизни, если говорить о моральных принципах – это тот идеал, который для меня совершенно священный в полном смысле этого слова. Но! Может быть, я…


А. М.:

– Давайте вернёмся к вопросу:  а жить-то Вам легко сейчас или трудно?


О. П.:

– Я как раз хотел к нему вернуться. Извините за интенсивный такой разговор – сейчас просто пытаюсь взбодриться от достаточной усталости и сезонной, и дорожной, и гастрольной, и, так сказать, мысль немножко активизировать. Жить нелегко никогда. Человеку не может быть легко жить. Жизнь вообще есть труд в каком-то смысле – от простой ходьбы и приготовления пищи до каких-то более серьёзных вещей.


А. М.:

– Неправда Ваша, осмелюсь сказать. Миллионы живут:  поел, попил – и всё хорошо.


О. П.:

– Для того, чтобы донести ложку до рта, нужно приложить какое-то усилие.


А. М.:

– Не "париться" – главное.


О. П.:

– Вы знаете, вот что я действительно не люблю – это не люблю современный сленг. Причём у меня какое-то странное, на уровне аллергии, к нему отношение. Вот есть, допустим, слова, как "попса" или "тусовка", которые я вынужден включить в свой лексикон, поскольку это выражения сущностные уже, это явления, вот так они названы, и другими словами это не описать. А так не люблю. Выражение "не париться" – до сих пор не могу понять, что оно точно означает:  не волноваться? не напрягаться? не утрудняться? Вот даже президент наш говорит:  это "напрягает". А меня режет, меня "напрягает" то, что он говорит "напрягает" в эфире.  ( смеётся )


А. М.:

– А Медведев – Ваш президент? Вы сказали – "президент наш".


О. П.:

– Я голосовал за Медведева, да.


А. М.:

– А почему? "Выкормыш Пушкина", это ж кровавая путинская…


О. П.:

– Пушкина – это было бы здорово…


А. М.:

– …ой, Путина, Господи, что ж я говорю…


О. П.:

– Прекрасно, на самом деле, это очень оживляет наш разговор. К Владимиру Владимировичу у меня тоже личных претензий нет…


А. М.:

– Почему?


О. П.:

– Когда он появился на экранах, я испытал настоящий восторг от того, что слышу прекрасную русскую речь, по отношению, во всяком случае, ко всем предыдущим правителям, которых я застал, а застал я их от Брежнева. Это было просто каким-то чудом, как музыка. Я ведь, собственно говоря, артист, я воспринимаю эстетически любого – и чиновника, и руководителя, и так далее, и так далее, и так далее. Первый отзыв – на художественный образ. А причин там много – Вы знаете, я, кстати, не ходил голосовать лет 20. Я допустил одну ошибку, как мне сейчас кажется, в 91-м году, но простительна она мне, потому что я был тогда достаточно… нет, не 91-й год, это было немножко раньше – в общем, мне было совсем мало лет ещё тогда, я голосовал, был референдум знаменитый о сохранении Советского Союза:  хотели бы вы, чтобы сохранился Советский Союз или нет, и второй вопрос тогда был:  в Ленинграде (да, значит, точно раньше 91-го года) кого бы вы хотели видеть мэром – я тогда голосовал за Собчака, и по молодости, полный, так сказать, наивности и в чём-то глупости, я так вот ригористично написал, что нет, я не желал бы сохранения Советского Союза любым путём. Собственно говоря, по большому счёту, мои мысли не изменились:  то есть сохранять насильно что-то – это нехорошо, но если бы я тогда мог себе представить, какие беды для конкретных людей, причём для миллионов людей, принесёт это событие, я бы, наверное, не был бы так легкомыслен. Я после этого не ходил действительно 20 лет, наверное (ну, почти 20 лет) на голосования.

А. М.:

– А Путин почему нравится?


О. П.:

– Я не сказал, что Путин нравится. Я не знаком с Владимиром Владимировичем. Вообще говорить о человеке "нравится" или "не нравится" можно, только его зная. Не то, чтобы даже быть с ним знакомым – а знать его. Но, кстати, если знаешь человека, как правило, не будешь просто так говорить, и уж во всяком случае, публично, что он нравится или не нравится. Я вообще уяснил за годы активной деятельности, в том смысле, перемещений и жизни в разных городах, разных странах, что политика не бывает не только однозначной – на мой взгляд, политика не бывает… хорошей – неправильное слово… доброй. Вот! "Добрый" в других языках европейских, в том числе и славянских, означает и "хороший", и "добрый", собственно говоря – в русском интересно, что разделено всё-таки это понятие. Но вот "добрый" здесь – лучшее определение. Не бывает доброй политика. Она всегда отстаивает чьи-то интересы. Другое дело, что правитель, апеллирующий к моральным проявлениям народа, избирателей своих, должен этим моральным принципам соответствовать. Но! В тех границах, в которых я знаю Владимира Владимировича, я не видел ни разу, чтобы он нарушал свои моральные обязательства.


А. М.:

– Хорошо, а его прошлое? КГБ? Шпионская деятельность?


О. П.:

– Ну что Вы знаете о его прошлом?


А. М.:

– В любом Интернете – он сам не отрицает, что был офицером КГБ.


О. П.:

– Ну давайте посмотрим сейчас любого европейского, а уж тем более американского лидера. Ну что там – как начнёшь копать… Недавно видел фильм о том, что Кеннеди, оказывается, был наркоманом. Правда, я пронаблюдал и понял, что, скорее всего, это нынешняя борьба республиканцев и демократов:  Обама победил (а победил в том числе и потому, что его сравнивали с Кеннеди) – и нужно выпустить такой фильм. Было это то ли на "National  Geographic", то ли на "Discovery" – то есть какой-то канал достаточно солидный. Программа, огромный фильм! Оказывается – причём я слышал в первый раз в жизни! – американский какой-то чин (неважно, уже на пенсии, но из спецслужб) говорит о том, что… 65-й это год – Карибский кризис? Или 63-й? Хрущёв спас мир от ядерной войны. Я цитирую! Я понимаю английский – я думал, что ослышался.  Ан нет! Теперь нужно так, потому что партия проиграла по всем фронтам – значит, нужно сделать ход конём, и плевать на того же Кеннеди, хотя это один из национальных символов Америки – теперь можно рассказать о том, что он, оказывается, постоянно употреблял наркотические средства:  сначала для обезболивания, а потом просто был от них зависим.


А. М.:

– Хорошо, про политику, про современную российскую действительность. Вы совсем не обращаете внимания, что в России нет свободы прессы, что в России нет прямых эфиров, что в России нельзя сесть и в прямом эфире поговорить с кем угодно – с любимым певцом Погудиным или с любимым президентом Путиным? Этого просто нет!


О. П.:

– Вы знаете, что поразительно? Извините, что я Вас перебиваю… Прямые эфиры есть – другое дело, что, мне кажется, это сложно, достаточно серьёзный разговор… Я – художник, я не учёный, я могу ошибиться в определениях, но то, как я чувствую:  в России – иная политическая культура, иная философия государственности, чем в Европе. Переносить, автоматически делать кальку демократических институтов европейских на Россию – бессмысленно и даже вредно. Опять-таки, для русского человека в любом его состоянии – в самом безобразном и самом прекрасном – всё равно будет верховенство любви над законом, а не закона над остальными проявлениями. Для европейской традиции – западно-европейской, подчеркну – всё-таки верховенство закона над всем остальным. Но не для русского человека. А здесь, соответственно, уже вопрос:  насколько чисто сердце любящего, насколько человек действительно любит, а не разменивает любовь на какие-то вещи другие:  эмоциональную привязанность, какие-то пристрастия… Это всё сложно. Россия – сложная страна в силу своей огромности просто, и это не пустые слова – это вроде просто сказать:  Россия – гигантская страна, поэтому нельзя там устроить такой оазис буржуазной жизни, как в Бельгии или даже в той же Латвии, допустим, если всё будет хорошо. Не получится! Не получится – просто природа не позволит…


А. М.:

– Люди какие-то другие? Другие две руки, другие две ноги? Почему?


О. П.:

– Нет, а кто сказал, что демократия в её западном образце, либерально-демократические ценности, основанные на свободной торговле и рыночной экономике и своде прав человека определённых – кто сказал, что это идеальная ситуация?


А. М.:

– Черчилль сказал:  дерьмо полное, но никто ничего лучше не придумал.


О. П.:

– Он всё-таки сказал немножко вежливее:  нет ничего хуже демократии, но никто ничего лучше не придумал. Но Черчиллю хорошо говорить… Кстати, недавно совсем Черчилль тоже был фигура почти мистическая и просто определённого рода политический святой западный – ан нет! Сейчас другая конъюнктура, и можно про Черчилля рассказывать всякие гадости: и то, что, оказывается, ничего он выдающегося не сделал, ни в одной кампании не победил, в Первой Мировой войне чуть не угробил флот английский в проливах турецких… Вот опять-таки:  знаете, что страшно в наше время? Бессовестность. Бессовестность и бесстыдство – две вещи, причём ещё даже конец  ХХ  века:  ещё что-то было стыдно делать – сейчас ничего не стыдно. Вот это – ужас. Потому что на этом кончится европейская цивилизация. Всё-таки она стоит на христианских ценностях, как бы от этого ни пытались отказаться, как бы ни пытались какие-то маски надеть или какие-то костюмы другие одевать. Европейская цивилизация – христианская цивилизация. Если отменить нутро и суть этого – значит, соответственно, европейской цивилизации не будет. Что там будет дальше – не знаю. Мне бы, честно говоря, не очень хотелось бы в этих обстоятельствах продолжать существовать – которые без Христа.


А. М.:

– Хорошо, что лично для Вас лучше, чем демократия? Евангельская любовь?


О. П.:

– Вы… понимаете, неправильный адресат сейчас у Вас. Я ещё раз подчёркиваю:  я – ху-дож-ник…


А. М.:

– Поэтому очень интересно знать Ваше мнение.


О. П.:

– Евангельская любовь – это, собственно, вообще идеал жизни. При евангельской любви демократия не нужна, как не нужна бюрократия, не нужны деньги и не нужен коммунизм одновременно, понимаете? Я считал, когда я был маленьким, что коммунизм – это жизнь без денег:  пришёл и взял, что хочешь. Но есть ситуации, когда ты действительно можешь взять всё, что хочешь, потому что тебя любят и ты любишь. Это счастье. Собственно говоря, на мой взгляд, человек для этого создан, человек для этого живёт, и в Вечности он должен существовать для этого. Собственно говоря, вечная жизнь – это жизнь в любви, а без этого это страшное наказание.


А. М.:

– Хорошо, а здесь и сейчас на Земле возможно, что все люди с искренней любовью, исходящей из сердца, будут относиться друг к другу?


О. П.:

– Это невозможно, увы…


А. М.:

– А как жить тогда?


О. П.:

– Ну как жить? Мы же все живём. Есть какие-то, помимо, так сказать, обязательств, есть ещё и какие-то радости ежедневные, ежеминутные. Если ты здоров элементарно, у тебя, как Вы сказали, руки, ноги, голова, всё в порядке, если ты можешь жить, радоваться каждому наступающему дню – элементарно радоваться солнцу, небу, если ты свободен, причём свободен не в смысле метафизическом, философском (это всё ерунда, литература), а свободен просто в своих проявлениях элементарных, не лишён свободы – это уже счастье. Со мной плохо говорить о политике – плохо в каком смысле:  она мне неинтересна до такой степени, чтобы я в ней разбирался, а если я в ней не разбираюсь, я буду говорить либо банальности, либо буду транслировать моё пренебрежение к политике. Не в том смысле, что она вообще меня не касается – касается, конечно, и я, когда начинаются какие-то, допустим, явные проблемы, их видишь и чувствуешь, – это неприятно. Но я не уделяю ей того внимания, которого она требует от меня. Равно как не смотрю эстрадные программы по  Первому  каналу,  которые у меня вызывают возмущение.


А. М.:

– Вообще никакие никогда?


О. П.:

– Не "никакие никогда" – просто мне противно, допустим, смотреть "Две звезды" или "Фабрику звёзд". Я считаю, что это одно из худшего, что можно было вообще выдумать за последние годы – я их не смотрю.


А. М.:

– А что смотрите? "National  Geographic"?


О. П.:

– Где есть, иногда смотрю. Да нет, собственно говоря, с телевизором в основном это сводится к новостным, кстати, программам  ( смеётся ),  как ни смешно, если они не очень ангажированы – лучше всего, когда это просто, действительно, новости без комментариев.


А. М.:

– А в России есть такие? Нету же!


О. П.:

– Ну почему Вы так думаете? Я очень часто бываю за границей и провожу много времени – я примерно полгода вне России. И как правило, это очень интересно, если есть канал "CNN",  "BBC",  "TV 5"  ("TV 5  Monde" ), шведский язык я понимаю – и российские новости. И вот ты смотришь – и сопоставляешь. И где-то, между этим и этим комментарием, есть какой-то отголосок правды. Опять-таки – неправда, потому что на одно и то же событие два человека смотрят по-разному.

А. М.:

– Вот смотрите:  конкретное событие и абсолютно диаметрально противоположные взгляды, которые ретранслировались в августе прошлого года – события в Грузии:  грузино-российские, грузино-осетинские конфликты и так далее. Вы на чьей стороне тогда были – осетин или грузин?


О. П.:

– Я был в Монако в этот день, вечером вернулся в Ниццу и включил новости в совершенно расслабленном, спокойном состоянии. Российского канала там не было, там был канал "CNN", и это всё называлось "российская агрессия"…


А. М.:

– "Russian  invasion".


О. П.:

– Да, вторжение. Вот это висящее "Russian  invasion" у меня сразу вызвало резкое отторжение, потому что я уже понял, на чьей стороне канал "CNN". И вот под этой призмой я смотрел происходящие события. Должен сказать, что мне сразу стало внутренне очень плохо. Больно. Потому что тоже нельзя говорить "где угодно", но то, что это именно в Грузии произошло – хуже могло быть только с Украиной, у меня половина родни оттуда, то есть это было бы вообще реально личное горе. Но и тут я смотрел, поверьте, с большим чувством личного горя, потому что у любого нормального русского человека к Грузии отношение самое сердечное, самое тёплое, и таких большинство. Вот как Саакашвили ответит за всё то, что сотворил он и его политика в последние годы – может быть, ему будет хуже гораздо, чем Владимиру Владимировичу, поверьте, потому что уж такое презрение высокомерное молодого ничего ещё не достигшего, не сделавшего человека к не тысячелетним, но нескольким столетиям взаимных отношений стран в страшных, действительно, событиях – турецкой резне, персидской резне, в разных очень вещах… Но разрывать Россию и Грузию – всё равно что резать живое тело ножом. У меня другой ассоциации просто нет. Поэтому, поверьте, я это оплакивал внутренне, не разделяя людей, которые находились там с автоматами по разные стороны фронта, не разделяя на своих и чужих. Мне было страшно и за тех, и за других.


А. М.:

– Для Вас это была как гражданская война, да, наверное?


О. П.:

– Для меня это было личным горем. Не гражданская война, конечно, это не на территории России происходило…


А. М.:

– Но по восприятию там  и там – свои?


О. П.:

– Однозначно! Там и там – свои. Это точно. Это на уровне ужаса какого-то, действительно. В этом смысле как к братоубийственной войне – да, это так. Но я однозначно уверен в том, что это внешняя провокация. За этими событиями те, кто осуждали Россию, стоят настолько в полной мере, они несут не то что не меньшую, а может быть, гораздо большую ответственность за это, чем политики и в России, и в Грузии.


А. М.:

– А почему Россию не любят? За пределами России.


О. П.:

– Вы знаете, вопрос достаточно серьёзный…


А. М.:

– У неё особый путь, особенная стать, в неё можно только верить?..


О. П.:

– Вы знаете, это написал Тютчев, который был человеком, искренне любящим Россию и в то же время человеком абсолютно западной культуры, проведшим громадную часть жизни за пределами России, и даже, как Вы знаете, его жена, по крайней мере, от которой официальные дети, была немкой. Поэтому Тютчеву в этом смысле я очень доверяю:  помимо того, что я его очень люблю как поэта, и он – очень интересная личность сам по себе, очень глубокая, но я ему ещё доверяю в том смысле, что он очень часто смотрел на Россию со стороны. "Особенная стать" и "в Россию можно только верить" – для меня это однозначно, что у России не то чтобы особый путь, а миссия, но не в том смысле, что вот мы – миссионеры (это как раз не то), а какая-то задача, которую она должна выполнить в своей истории. И эта задача гораздо больше, чем задача Латвии, чем задача Бельгии, чем, может быть, задача даже Франции. Это определённого рода ответственность в масштабах жизни всей планеты. И поэтому в Россию можно только верить, потому что объяснить сиюминутные поступки и отдельных людей, живущих в России, и её правителей достаточно сложно.


А. М.:

– А не любят-то почему? Завидуют? Чего не хватает?


О. П.:

– Ну вот допустим, меня любят, когда я приезжаю, разговариваю на английском языке или на шведском с какими-то людьми в Европе. Мы долго-долго говорим. Потом выясняется, что я – русский. Начинаются вопросы, примерно которые Вы мне сейчас задаёте, но не в журналистском смысле, а вот именно в совершенно бытовом, человеческом…


А. М.:

– Из серии "Вы за кого – за русских или грузин"?


О. П.:

– Я начинаю разговаривать, начинаю говорить о каких-то вещах, которые не показывают по телевизору. В Европе ведь тоже цензура – замечательная совершенно, тонкая, гораздо тоньше, чем в России, но цензура гораздо более мощная, потому что она математически апеллирует к определённым устоям буржуазного устройства Европы сейчас. А это устои – самое главное:  мне должно быть тепло и я должен что-то поесть. И вот если этому что-то угрожает – всё! Дальше – страшно. Дальше получаются такие ситуации, как в Германии в 40-х годах. Кто бы думал, что замечательные прекрасные бюргеры с воздыханиями сентиментальными превратятся в тех чудовищ, в которых они превратились. Случилось од-но-мо-мент-но! И когда рассказываешь об определённых вещах, когда другой взгляд отстаиваешь, причём спокойно и в рамках европейских ценностей, люди говорят:  "Ты – не русский!" В финале говорю: "Нет, русский! " – "Нет, ты не русский! Русские так не должны мыслить!" Не "не мыслят" – "так не должны мыслить". Это стереотип. Другое дело, что у меня у самого от каких-нибудь приматов в золотых цепях, которые наворовали денег и приехали на Лазурный берег "отрываться", извините за  новояз,  меня самого тошнит. Правда. Вот за это не любят. К сожалению, последние 20 лет это основной контингент русских, которые светятся и блещут во всех европейских богатых заведениях. Конечно, уж таких любить не будут.


А. М.:

– Бедные западноевропейцы настоящих русских не видели…


О. П.:

– Вы знаете, во многом это так. По крайней мере, тех русских, которых можно любить и нетрудно любить.


А. М.:

– Мы уходим на небольшую рекламную паузу, реклама на  Пятом канале,  не переключайтесь, мы обязательно вернёмся и продолжим разговор с Заслуженным артистом России Олегом Погудиным. Оставайтесь с "TV5"!

http://riga-pogudina.livejournal.com/52186.html

А. М.:

– Это телеканал "TV 5", программа "Без цензуры", в студии Андрей Мамыкин. Ещё раз добрый вечер всем! Мы продолжаем разговор ещё полчаса только на  Пятом  с Заслуженным артистом России  Олегом  Погудиным.  Ещё раз добрый вечер!


О. П.:

– Добрый вечер!


А. М.:

– Вот про политику мы говорили до рекламы, а сейчас я хочу спросить:  в одном из интервью (кстати, оно вывешено на официальном сайте) Вы сказали "не я пришёл в романс, не я дошёл до романса, а романс нашёл меня". А как это так получилось?


О. П.:

– "Романс выбрал меня", если точнее цитировать – да, я, кстати, всё время  ( смеётся ),  когда говорю такие вещи, говорю с оговорками, с извинениями. Там достаточно полно объяснено, я могу только процитировать то, что я сказал там дальше:  моя психофизика (это актёрский термин – то есть сочетание эмоциональных, душевных и физических качеств) абсолютно точно соответствует лирическому герою романса. Я разговариваю этим языком спокойно, как на своём родном. Мне не нужно ничего было, никаких усилий прикладывать для того, чтобы присвоить себе все эти тексты и все эти мелодии. Артист вообще ценен тем, что он транслирует в материале собой:  как опыт какой-то, а взгляды у меня не менялись, должен честно сказать, кардинально никогда, то есть мои мечты, предощущения, предчувствия, может быть, обросли плотью и стали настоящими, плотяными, живыми, но они не изменились по сути своей. Я, может быть, на что-то стал смотреть иначе, я какой-то опыт приобрёл конкретный, то есть если я раньше мог представить, и, кстати, буду всегда за это выступать и даже отстаивать, что и маленький ребёнок, и уж тем более юный человек может очень точно предчувствовать какие-то… не события, а какие-то переживания, чувства ("предчувствовать чувства", – конечно, тавтология, но, тем не менее, мне не выразить иначе эту мысль), то, что ещё не свершилось, но выразить художественно, если он в достаточной степени одарён, он может абсолютно точно. Иначе было бы трудно какие-то вещи делать и вообще невозможно, если бы только дожив до старости, человек мог ответственно говорить о каких-то чувствах, то, в общем-то, не было бы ни театров, ни какого-то представленческого жанра.


А. М.:

– Хорошо, а Вы не думали, почему именно в России возник этот уникальный жанр русского романса? Есть же городские лирические песни во многих западно-европейских культурах. Есть вообще лирические мелодии, которые берут за душу, заставляют погрустить, о чём-то подумать – а романс, по большому счёту, только в России. Почему так сложилось?


О. П.:

– Собственно говоря, весь феномен русской культуры  XIX  столетия очень интересный. Он абсолютно русский и в то же время по форме он, в общем, совсем не русский – ни роман, ни поэму, ни даже, собственно говоря, сонет или просто стихотворение мы не придумали. Это всё заимствованные ФОРМЫ – но содержание отличается всерьёз от европейского, и отличается несколькими вещами:  во-первых, это беспредельность. Всё-таки у всякого европейского человека пределы существуют достаточно точно – а для русского человека пределы могут не существовать. Могут существовать – а могут не существовать.


А. М.:

– Если любит – так безгранично, если ненавидит – так до умопомрачения…


О. П.:

– Ну, я не стал бы говорить только "любит или ненавидит", а просто желания вообще всякого рода, стремления всякого рода действительно безграничны – и до низу до самого, и до самого верху. Это особая русская черта, и, кстати, она даже если не проявляется в каких-то буйствах, или полётах духа, или безобразиях каких-то страшных, но всё равно эта широта и безграничность присутствует даже в самом простом действии, в самом малом. Это замечательно у Достоевского в "Подростке", когда герой спорит с Ламбертом, и Ламберт его подпаивает всё больше и больше, Долгорукий в конце концов ему говорит:  "Ты не можешь меня понять, потому что ты узок. Ты узок – а я широк". Это гениально! У Достоевского поразительные есть вещи, за которые его можно действительно называть гением, наблюдения и очень точные выражения каких-то вещей, которые мы часто не умеем выразить словами. Вот эта широта (и соответственно, потом чуть позже "широк русский человек, широк, я бы сузил") притягивает, манит, потому что всё-таки действительно всякому человеку хочется перейти за границы, которые он сам себе поставил или кто-то ему поставил – а русские взяли себе такое право (причём они даже не брали его – оно им присуще) быть без границ. Это первое. И второе – лирическая песня европейская всё-таки обслуживает какие-то интересы. Она должна… я не могу сказать "развлечь" – она должна усладить. Если о любви, то все должны повздыхать, посмотреть:  "Ах, как красиво!", помечтать о чём-то. Но! В романсе вопросы задаются такие же глобальные и такие же неразрешимые и очень больные, как и в философских трактатах или великих романах того же Достоевского, который романсы не любил. А Толстой очень любил и вообще где-то говорил о том, что из всего искусства он оставил бы только одну цыганскую песню да романс. Романс – жанр исповедальный. Европеец не простил бы открытой исповедальности в любовном лирическом произведении камерном. Это было бы грубо, это было бы не-при-лич-но. А для русского человека это прилично. И в результате возникает эта НАСТОЯЩАЯ любовь, НАСТОЯЩАЯ правда. Потому что можно повздыхать, можно понаблюдать за чем-то красивым – а можно ПОПАСТЬ туда, можно ЖИТЬ этими чувствами. Русский человек ими живёт. Причём в этом его особой заслуги нет – это природа. Заслуга – это то, КАК распоряжается человек, тот же герой романса, допустим, тем, что ему дано. Распоряжается очень по-разному, правда. И, кстати, романс может звучать очень по-разному. Но интересно, что  ( смеётся )  если подходишь с неумытыми руками, неумытой душой к этому жанру, он тут же и выставляет тебя с неумытыми руками, неумытой душой. Это ТАК видно моментально! А если…


А. М.:

– Многие же поют романсы…


О. П.:

– Пытаются.


А. М.:

– …стареющие оперные певцы, люди, попробовавшие всё – "а вот давайте ещё и романс попоём!" Есть же это? Сплошь и рядом!


О. П.:

– Есть, конечно. Мало того – уж много лет этой традиции. Ну вот и сразу заметно, насколько не надо бы этого делать. Ещё бы ладно, если это оперные певцы, если у них есть какая-то культура музыкальная, которую они переносят в этот жанр, не растаптывая его, так сказать, не утрамбовывая  ( смеётся )  оперными возможностями. А когда какие-нибудь появившиеся на эстраде субъекты начинают тоже петь романс…


А. М.:

– После "Фабрики звёзд"…


О. П.:

– …ну и до "Фабрики" – это вообще бывает дико. Романс всё-таки жанр очень интересный в том смысле, что его как бы может спеть любой:  это не очень сложная музыка, это бывают гениальные, конечно, слова, но бывают совсем простые слова. Главное – это душа лирического героя, которая звучит через романс, и атмосфера, которая создаётся, когда романс исполняют. И вот это кажется настолько просто:  "Ах, вот и я сейчас смогу это сделать!" Ничего подобного! Для этого должна быть либо определённая природа, соответствующая романсу, либо очень серьёзный труд. В романс нужно проникнуть так же, как в любое другое культурное явление серьёзное, чтобы иметь право его исполнять. А чтобы быть успешным, нужно ещё действительно с ним прожить определённую часть жизни.


А. М.:

– Хорошо, а за что, как Вам кажется, романс любят в Латвии? Я поговорил с Вашим продюсером Владимиром Решетовым, организатором Ваших гастролей здесь, и он говорит:  за день до концерта 99 процентов билетов продано. Я думал:  бедный продюсер, бедный Погудин – он никогда не будет коммерчески успешным. То есть нужно прыгать в трусах, скакать, кричать, желательно сиплым голосом – и тогда соберём стадионы.


О. П.:

–  ( смеётся )  Вы знаете, мне очень нравится с Вами беседовать, и я боюсь… как сказать?.. обидеть, если я буду говорить какие-то вещи более резко, чем я сейчас говорю – но поверьте, есть определённые штампы, и лучше штампов избегать. Может быть, отчасти ещё и потому люди любят наши выступления (я говорю "наши" всегда не из излишней скромности, а просто у меня достаточно большой коллектив музыкантов-единомышленников, и они очень серьёзный вклад вносят в то, чтобы всякий раз концерт состоялся), потому что мы НЕБАНАЛЬНО мыслим. Понимаете, не надо прыгать в трусах на сцене, и уж тем более не надо сиплым голосом петь – но если это будет голос, как у Высоцкого, то не надо из Высоцкого делать мастера бельканто, потому что это Высоцкий. А прыгать в красивых трусах может какая-нибудь достаточно красивая женщина, если она делает это как великая балерина, и будут все смотреть и не будут видеть то, что у неё ноги обнажены, а будут видеть что-то, что стоит за этим, будут видеть явление искусства – а может быть даже, если она будет гениальной, не будут видеть искусство, а будут плакать вместе с героиней, страдать, радоваться, хотя ни слова не будет сказано. Другое дело, что, безусловно, всегда на представление чего-то низменного легче собрать людей. Всякого человека, любого человека (за редким исключением, это уж совсем, действительно, редко) интересуют все стороны жизни, и если вдруг, знаете, это старинное в фильме "Народ к разврату готов!", если официальные границы отменяются, если можно… вообще точно так же, как хулиганские действия:  один человек не пошёл бы на это, а толпой – почему не сделать? Вернее, не то что "почему бы не сделать?" – что-то говорит, что нельзя делать – но все делают, и значит, я вроде бы как бы не виноват. И в этом на самом деле ужас. Когда полуголые девочки, которые, может быть, замечательные совершенно, дивные, и их ждали бы прекрасные чувства и замечательная любовь, – но когда они, ещё не доспев ни в каком смысле, выскакивают на сцену и скачут там полуголые, и привыкают к тому, что только ЭТИМ они могут заинтересовать людей, – это страшно. Это разврат, и самый жуткий разврат в прямом смысле этого слова.


А. М.:

– Так, может, надо вернуть цензуру хоть в каком-то виде?


О. П.:

– А цензуру невозможно сейчас вернуть. Сейчас любая цензура будет опять против лучшего, потому что сейчас для людей самое страшное – потерять деньги. И на самом деле цензура сейчас существует – это цензура обладающих (ну, деньги – это совсем просто) финансовыми возможностями, политическими, хотя политика и финансы сейчас – одно и то же. И эта цензура очень серьёзна. Для того, чтобы действительно включить телевизор, и если у тебя даже сотня каналов, найти там что-то, что не испортит твою душу, –  это нужно смотреть либо то, что ты уже видел когда-то 10 – 20 лет назад и просто понимаешь, закрывая глаза на идеологию, смотришь просто на то, как прекрасно люди любят друг друга, как они в каких-то простых или непростых жизненных обстоятельствах проявляются прекрасно. Либо нужно перещёлкать 90 программ, и где-нибудь, в лучшем случае на каком-нибудь канале "Mezzo" или "Arte" остановиться или посмотреть на прекрасную работу профессионалов. Но лучше пойти в зал, в театр, там послушать. Так что цензура вовсю действует.


А. М.:

– А Вы в обычной жизни, в быту такой же привередливый, как Вы привередливы, что касается музыки, искусства, высоких чувств, выражения?


О. П.:

– "В быту" – что Вы имеете в виду?


А. М.:

– Вам всё ли равно, что есть, всё ли равно, что пить?


О. П.:

–  ( смеётся )  Еда не обладает моральным качеством, если только ты не занимаешься чревоугодием, то есть если ты не думаешь о еде постоянно и не занимаешься обжорством. Еда… Конечно, хорошо бы есть то, что не испортит тебе здоровье, а в плане изысканности… Но опять-таки, это ведь тоже может быть:  если человек понимает толк во вкусе, если он прекрасно в этом разбирается, если он может испытать какие-то душевные, более серьёзные, возвышенные радости от того, что его накормят вкусной пищей, – прекрасно. Я в этом смысле – неприхотливый человек:  мне важно, чтобы была хорошего качества еда.

А. М.:

– Пост держите?


О. П.:

– Я бы рад ответить "да", но вот первую Седмицу я пропостился, а дальше мне не позволяет здоровье. Но поскольку я говорю сейчас публично, то добавлю сразу же:  пост без церковной жизни – это очень серьёзное… как сказать…


А. М.:

– Диета.


О. П.:

– Не диета – я не об этом. Это очень рискованное упражнение. Вообще хорошо, чтобы человек постился, но очень важно, чтобы он постился ради Бога, то есть чтобы он сочетал церковную жизнь с постом, а не пост просто как определённого рода даже пусть духовное упражнение. Потому что любовь всё равно выше поста, как и выше всякого закона. Нельзя не поститься – но при этом нужно очень хорошо понимать, что что-то ты можешь сделать, а что-то – нет, потому что смирение – это та добродетель, которая выше поста. Чаще всего она, правда, достигается в том числе и с помощью подвигов поста и молитвы. Но если человек пост поставит во главу своей жизни, то он рискует попасть в очень сложные обстоятельства, в том числе и духовные. Поэтому всякому христианину (я в данном случае буду говорить, конечно, только о христианах, если мы говорим о Великом посте) необходимо (хотел употребить слово "должно", но думаю, что оно будет звучать немножко резко – вернее "необходимо") обсуждать и соразмерять все свои духовные подвиги, в том числе и пост, с духовным отцом – вот что скажет духовник, духовный отец, то и следует делать, так и следует поститься. А жизнь церковная (не только православная на самом деле, но поскольку я – православный христианин, буду говорить "православная"), духовная невозможна, по моему глубокому убеждению, без духовничества, без хотя бы священника, которому ты постоянно исповедуешься, но в идеале – духовного отца. К чему я сейчас это подробно так говорю? К тому, что мой опыт, в том числе и церковной жизни, – это мой личный опыт. При моей работе – если Вы знаете, даже, собственно говоря, вокалисты-профессионалы, как и военные, выходят на пенсию по выработке 25 лет:  25 лет отработал – на пенсию можешь выходить, потому что это работа очень тяжёлая, физически тяжёлая. Поэтому я в этом смысле – нестандартный случай, хотя это, может быть, и нехорошо – себе напоминать, что нестандартный случай. Исключительность… как сказать?.. опять-таки, Вы знаете, если говорить о любви:  в той же любви исключительность тоже вдруг становится таким прекрасным качеством. Нет ни одного одинакового человека:  есть похожие люди, но абсолютно похожих людей тоже нет, и если вдруг представить себе такую счастливую идеальную картину (но мне кажется, что в Царствии Небесном такая картина и может существовать), что вдруг все испытывают настоящее счастье от того, что вот надо же, есть ещё один человек, у которого есть какие-то качества, которых у меня нет:  вот он, как звёздочка или драгоценный камень, блестит определённым качеством, но у меня его нет – но здесь, с ним в любви, я могу это качество себе не то что присвоить – я могу им тоже обладать, этим качеством, как и он всеми моими качествами, которых, допустим, у него сейчас нет. В этом, мне кажется, главное. А поститься надо. Надо, потому что это замечательное сочетание (оно раньше для людей не требовало объяснений, это было абсолютно понятно) дисциплины и свободы:  без дисциплины можно ввалиться в разнузданность, а без свободы дисциплина может засушить и даже уничтожить. Но это всё время процесс, это никогда не результат.


А. М.:

– Вам лично, говоря о Вашем личном опыте, было легко прийти к вере, или вернуться к ней после советского детства, после первого осознанного лидера Брежнева? От этого же тоже никуда не денешься.


О. П.:

– Ну, Брежнев – относительно осознанный лидер:  его не стало, когда мне было 12 лет, то есть понятно, что Брежнев тогда был в телевизоре всегда, но тем не менее…


А. М.:

– А Патриарх не был…


О. П.:

– Давайте не делать всё-таки никаких противопоставлений. Вот сейчас в той же замечательной свободной Европе попробуйте в той же Франции что-нибудь, хоть в 10 раз меньшее, сказать всерьёз о вере, чем сейчас в России – вам никогда этого не позволят сделать! Причём и законодательно не позволят – не пропустят. Но если вдруг это пропустится, обрушится просто волной вся масс-медиа о том, что это самая клерикальная реакция. Вот, кстати, опять-таки о свободе. Я – церковный человек уже, милостью Божией, 14 лет. Я никогда в церковной политике участия не принимал, но мне доставляет абсолютное счастье то, что я могу смотреть службы по тому же  Первому  каналу  – может быть  ( смеётся ),  это вообще единственное, что осталось приличное на этом  Первом  канале,  и могу смотреть интервью с церковнослужителями, могу в чём-то соглашаться, в чём-то не соглашаться (опять-таки, подчёркиваю, только когда есть какие-то политические заявления) – но счастье, что это возможно! В подавляющем большинстве стран особо развитой демократии вы этого просто не встретите. А Грецию, где вы это встретите всегда, ругают за то, что она недостаточно демократична, постоянно ей пеняют. Я немножко забыл о том, что Вы хотели спросить…


А. М.:

– О Вашем пути к вере:  а только православные каналы не смотрите? "Союз" екатеринбуржский, "Спас" московский?


О. П.:

– "Только" – не смотрю, а иногда смотрю. Вы думаете, что у меня есть много времени смотреть телевизор?  ( смеётся )  На самом деле не так.


А. М.:  

– Но те минуты, которые остаются…


О. П.:

– Вообще я не люблю телевизор и телевидение, хотя на телевидении немало проработал, и это, кстати, даёт мне счастливую возможность не осуждать людей, которые там работают, то есть я понимаю, почему они совершают те или иные поступки.


А. М.:

– После "Романтики романса" Вы поняли эту кухню?


О. П.:

– Не только. Я работал на телевидении… Первые фильмы – это начало 90-х годов, и я был их сотворцом. Я всерьёз в монтажных просиживал часами, сочинял сценарии, как-то формировал программу. Причём тогда было счастливое время:  оно было страшное и счастливое одновременно, потому что люди были как бы внешне освобождены, но работали ещё за идею. Это действительно счастливое время было. Какое-то романтическое по-настоящему. "Романтика романса" – уже другие условия, конечно:  уже сетки, уже выделенные средства и так далее, и так далее, и так далее, но всё-таки поскольку канал "Культура" – канал, апеллирующий к художественному деланию, я всё-таки был среди единомышленников, даже когда мы спорили, бранились вообще насмерть, что называется, но всё равно оставались на одной линии фронта. Мы боролись за общее дело. Так вот, я не люблю телевизор. Телевизор крайне редко, и то, если ты – искушённый человек, если ты можешь сам выбрать себе программу, но для этого нужно приложить усилия какие-то определённые, то только в этом случае он может оказать какую-то пользу. К сожалению, чаще всего это всё-таки напрасная трата времени и даже не только напрасная, но и вред-на-я – вредная для души, поскольку влезает он в тебя очень серьёзно всё-таки.


А. М.:

– Вы так и не ответили – давайте вернёмся:  легко или трудно было прийти к вере?


О. П.:

– Легко…


А. М.:

– Или Вы специально не ответили, замяли – "не лезьте ко мне в душу"?


О. П.:

– Нет, абсолютно нет. Когда "не лезьте ко мне в душу", я просто спокойно скажу:  на эту тему мы разговаривать не будем. Из моих недостатков, кстати  ( смеётся ), – это многословие.


А. М.:

– Для телевидения это очень большое достоинство:  говорит гость, ведущий отдыхает, зрители уже к экрану приклеены…


О. П.:

–  ( смеётся )  Хорошо, за чистую монету Ваши слова принимаю тогда. Не умею я выразить мысль коротко и чётко. Есть такие, кстати, люди – счастливый такой им дар дан:  они мыслят быстро и чётко и укладывают мысль в очень такие короткие, но ёмкие фразы. Это здорово, кстати, я завидую иногда этому. У меня к вере как раз никаких препятствий не было:  это тоже склад души. Вы знаете, у меня ещё в раннем детстве этот случай был – я его помню, кстати, до сих пор:  когда не в первый раз наверняка, но в какой-то раз вдруг серьёзно в школе я услышал о том, что человек смертен – и всё. Как будто умирает человек – и всё. Я ребёнком, помню, пришёл домой и прорыдал всю ночь. У меня подушка была мокрая, потому что я представил кошмар этого – "нелепость" не буду говорить, потому что маленький ребёнок не осознаёт рационально какие-то вещи. А вот просто сам ужас этого  ( смеётся )  события меня тогда заставил плакать всю ночь. И я не согласился с ним внутренне. Я не был никогда "проблемным" ребёнком, я не был никогда героем. Всё, что мне в советской школе говорили, всё я воспринимал:  как говорят взрослые – и говорят.


А. М.:

– Надо вступать в пионеры – надо вступать.


О. П.:

– Ну так кто спрашивал, надо или не надо… Было невозможно не вступить. То есть если человек не вступал в пионеры, это значит, за ним стояла какая-то реальная трагедия, ему надо было помочь. Ведь, собственно говоря, пионеры 80-х годов – это не пионеры 20-х годов. Не с чем не только было сравнивать, а просто великолепно работала идеологическая машина, альтернативы не было ни в каком пути:  ни в историческом, ни в литературном – ни в каком. Это было:  ну что вы, как это – не быть пионером? Значит, что-то не получилось, что-то не так с тобой, ты как больной, тебе нужно помочь. Не хочу сейчас об этом долго говорить, потому что это, в общем-то, неважно. Если бы какая-то жизнь была в пионерско-комсомольской организации, они бы до сих пор стояли, отстаивали бы себя, не говорю уж о коммунистической партии. Они рухнули – значит, уже, к сожалению, были мертвы ещё до того, как, собственно говоря, произошло само событие. Никакого у меня, кстати, сочувствия к коммунизму нет, ни в каком проявлении, сейчас говорю совершенно отчётливо:  это страшная религия своего рода, человекоубийственная. Ну а дети – какой спрос с них? Вот взрослые – им не позавидуешь, тем, кому надо будет отвечать. Некоторые отвечают сейчас, некоторые – после жизни земной за то, что делалось тогда, и я им очень сочувствую в том смысле, что им не завидую.


А. М.:

– А кстати, к слову очень:  как Вы относитесь к этим многочисленным бывшим партфункционерам, которые сейчас стоят со свечечками на всех службах, это транслируется по Первому каналу… Если не ошибаюсь, покойный Патриарх Алексий называл их "подсвечники".


О. П.:

– Никак не отношусь. Я не могу разделить ни Вашей уверенности, ни Вашего пафоса  ( смеётся ),  ничего не могу разделить, поскольку я не знаю лично ни одного партийного функционера, который сейчас стоит со свечой в храме. То, что, опять-таки, показывают по телевизору, – ну, слава Богу, если человек стоит. Я – церковный человек, я вижу, что, допустим, кто-то действительно на службе молится. Это же очень видно:  кто отбывает, так сказать, повинность, потому что президент пришёл в храм ("видно, и мне надо здесь постоять"), а кто участвует в службе реально. Я это вижу как церковный человек. Но я не знаю никого лично, а относиться к кому-то можно только лично, ещё раз подчёркиваю. Другое дело, если человек безобразничает открыто, как в "Фабрике звёзд"  ( смеётся ) – там можно его и не знать, ну просто видно, что безобразничает – значит, безобразие. А здесь – это дело совести каждого человека. О моём опыте личном могу говорить ответственно. Приход в храм, то есть осознанная вера, тоже, милостью Божией, не потребовали никакого подвига:  это было по вдохновению в прямом смысле этого слова. В какой-то момент я решил:  я должен сегодня пойти и покреститься. Я был человеком юным, я был студентом театрального института, поэтому я отвечаю за чистоту этой эмоции, этой мысли:  она была совершенно такая счастливая, радостная. А после крещения приход к первой исповеди и первому причастию занял шесть лет. Тогда я просто встретился с тем, к чему я пришёл, и понял, насколько это ответственно. Но опять-таки:  колоссальное счастье и подарок – это мой духовный отец, к которому я тогда пришёл. Пришёл не с улицы – были ребята тоже из нашего же института, которые уже приходили к батюшке, и меня привели, и я встретил человека, который не то чтобы ответил мне на какие-то вопросы, а в котором я увидел человека, который может выслушать всё, что я могу сказать, и мало того – я абсолютно почувствовал (а поверьте, если у человека душа не замусорена очень сильно, а у юного человека она редко замусорена сильно), то очень точно чувствуешь, что человек имеет право тебе простить то, что ты сделал дурного не как человек, а облечённый на это благодатью Божией – естественно, если ты не сделал каких-то ужасных поступков, а просто в рамках обычных наших каких-то мелких мерзостей, или каких-то глупостей, или каких-то ошибок, которые мы совершаем, как сейчас я понимаю, почти ежедневно.


А. М.:

– Последний вопрос:  как Вам удаётся жить в этом безумно напряжённом графике гастролей? Сегодня Вы в Риге, завтра – в Калининграде, потом 31-го мая у Вас в Центре Галины Вишневской, и так далее…


О. П.:

– До 31-го мая ещё очень много времени…  ( смеётся )


А. М.:

– Сколько концертов будет до 31-го мая?


О. П.:

– Достаточно много, действительно:  за февраль-месяц, за 28 дней, у меня было 11 выступлений, причём выступления действительно сложные, физически трудные, поскольку я на сцене два часа, иногда бывает больше. И это, кстати, интересная очень подробность, что ли, того жанра, в котором я работаю:  не за что спрятаться – ни оркестра тебе, ни партнёров, ни декораций, ничего. То есть если ты работаешь не в полной мере, ты зрителя не обманешь:  надо выкладываться всегда до конца. Как удаётся? Тут опять вопрос очень широкий, очень общий. Если Вы имеете в виду эмоциональную сферу, то удовлетворение настолько колоссальное от того, что получилось, и от зрительского отклика на это, что это, наоборот, даёт дополнительные силы. Совершенно спокойно, но ответственно об этом говорю. А физически очень всё по-разному:  иногда надо восстанавливаться, и примерно я уже знаю время, когда нужно всё отменить – значит, я просто не назначаю на эти периоды года никаких концертов, и уезжаешь куда-нибудь на Кипр, как в моём случае, или в Италию – куда-нибудь на тёплое море, но в то же время где ещё вокруг тебя мощные культурные богатства сосредоточены, и отдыхаешь и телом, и воображением, и вниманием, наблюдением. Или, если уже напряжённый гастрольный график, какие-то очень серьёзные вещи, врачи, иногда это бывает нужно. Стараюсь не безумствовать, стараюсь совершенно на примитивном таком уровне поддерживать физическую не то чтобы форму – правильнее сказать "физическую пригодность" к работе. Это требует достаточно много времени, иногда и средств – но это жизнь любого востребованного артиста.


А. М.:

– Спасибо Вам за это интервью! Всего самого доброго!


О. П.:

– Спасибо!

http://riga-pogudina.livejournal.com/52846.html