Умер поэт Наум Коржавин

Наум Моисеевич Коржавин родился в 1925 году в Киеве, в 1945 году поступил в Литературный институт имени А.М. Горького, в Москве. В 1947 году был арестован, провел около восьми месяцев в следственном изоляторе, осужден как «социально опасный элемент». В 1948 году был выслан в Сибирь, где прожил около трех лет, в 1951–1954 годах отбывал ссылку в Караганде. После реабилитации в 1956 году восстановился в Литинституте и окончил его в 1959 году.

Занимался литературным переводом, публиковал собственные стихи, в том числе в сборнике «Тарусские страницы» (1961), в 1963 году выпустил первый сборник «Годы», также стихи Коржавина распространялись в самиздате. В 1967 году в Театре имени К.С. Станиславского поставили его пьесу «Однажды в двадцатом».

В 1960-х годах Коржавин выступал в защиту Юлия Даниэля, Андрея Синявского, Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга, его стихи были запрещены к публикации. В 1973 году выехал в США.

Входил в редколлегию журнала «Континент», продолжал писать стихи, в ФРГ вышли его поэтические сборники «Времена» (1976) и «Сплетения» (1981). Впервые вернулся в Россию в годы перестройки по приглашению Булата Окуджавы.

Лауреат специального приза «За вклад в литературу» премии «Большая книга» (2006) и национальной премии «Поэт» (2016).

ЗАВИСТЬ
.
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны...
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

1944

Я давно другой,
Проступила суть.
Мой ничьей тоской
Не оплачен путь.

Но все та же ложь
Омрачает день.
Стал на тьму похож
Свет — и думать лень.

Что осталось?.. Быт,
Суета, дела...
То ли совесть спит,
То ли жизнь прошла.

...Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год -
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдёт.

Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд...
Но кони - всё скачут и скачут.
А избы - горят и горят...

Вошли и сели за столом.
Им грош цена, но мы не пьём.
Веселье наше вмиг скосило.
Юнцы, молодчики, шпана,
Тут знают все: им грош цена.
Но все молчат: за ними - сила.

Какая сила, в чем она.
Я ж говорю: им грош цена.
Да, видно, жизнь подобна бреду.
Пусть презираем мы таких,
Но всё ж мы думаем о них,
А это тоже - их победа.

Они уселись и сидят.
Хоть знают, как на них глядят
Вокруг и всюду все другие.
Их очень много стало вдруг.
Они средь муз и средь наук,
Везде, где бьётся мысль России.

Они бездарны, как беда.
Зато уверены всегда,
Несут бездарность, словно Знамя.
У нас в идеях разнобой,
Они ж всегда верны одной
Простой и ясной - править нами.

даааааааааа... хороший поэт... уходит век...

Мы испытали все на свете.
Но есть у нас теперь квартиры —
Как в светлый сон, мы входим в них.
А в Праге, в танках, наши дети...
Но нам плевать на ужас мира —
Пьем в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду,
Что нет у нас ни капли грусти —
Нам даже льстит, что мы страшны.
К тому, что стало нам не надо,
Других мы силой не подпустим,—
Мы, отродясь,— оскорблены.

Судьба считает наши вины,
И всем понятно: что-то будет —
Любой бы каялся сейчас...
Но мы — дорвавшиеся свиньи,
Изголодавшиеся люди,
И нам не внятен Божий глас.

1968

Нам выпал трудный век —
ни складу в нём, ни ладу.
Его огни слепят —
не видно ничего.
Мы ненавидим тех,
кого жалеть бы надо,
но кто вовек жалеть
не стал бы никого.
И всё-таки, как знать —
наш суд не слишком скор ли?
Мы злы, а так легко
от злости согрешить.
Мы ненавидим тех,
чьи пальцы жмут нам горло,
хоть знаем: им теперь
иначе не прожить.
Да, их унять — нельзя,
их убеждать — напрасно.
Но в нашу правду стыд
незнамо как проник.
Мы ненавидим тех,
кто стал рабом соблазна,
забыв, что тот соблазн
пришел не через них.
Он через нас пришел,
наш дух в силки попался.
Такая в сердце сушь,
что как нам жить сейчас?
Мы ненавидим тех,
чьи жмут нам горло пальцы.
А ненависть в ответ
без пальцев душит нас.

Люди могут дышать
Даже в рабстве... Что злиться?
Я хочу не мешать -
Не могу примириться.

Их покорство - гнетёт.
Задыхаюсь порою.
Но другой пусть зовёт
Их к подъёму и к бою.

Мне в провалах судьбы
Одинаково жутко
От покорства толпы
И гордыни рассудка.

Ах, рассудок!.. Напасть!
В нём - при точном расчёте -
Есть капризная власть
Возгордившейся плоти,-

Той, что спятив от прав,
В эти мутные годы
Цепи Духа поправ,
Прорвалась на свободу.

Ничего не любя,
Вдохновенна до дрожи,
Что там Дух!- И себя
Растоптать она может.

И ничем не сыта,
Одурев от похабства,
Как вакханка кнута,
Жаждет власти иль рабства.

Вразуми нас, Господь!
Мы - в ловушке природы.
Не стеснить эту плоть,
Не стесняя свободу.

А свобода - одна.
И не делится, вроде.
А свобода - нужна!-
Чтоб наш Дух был свободен.

Без него ж - ничего
Не достичь... В каждом гнёте
Тех же сил торжество,
Власть взбесившейся плоти.

Выбор - веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться - зло насаждать.
Сдаться - в зле раствориться.

Просто выбора нет.
Словно жаждешь в пустыне.
Словно Дух - это бред
Воспалённой гордыни.

Лучше просто дышать,
Понимать и не злиться.
Я хочу - не мешать.
Я - не в силах мириться.
1971

Дмитрий Быков
Остаться в шестьдесят первом. Памяти Наума Коржавина

Коржавин с самого начала понимал, что советская власть стоит на явной, глубокой, античеловеческой неправильности; что преодолеть человеческое — значит провалиться глубже, а не взлететь выше. И он отстаивал свое право на человеческую эмоцию в нечеловеческое время



У всякого поэта есть свое историческое время, за пределами которого он тоже может писать превосходно — но с эпохой уже не резонирует и читательскому запросу не соответствует. Есть люди, которые — не желая утратить этого резонанса, что на самом деле для поэта чрезвычайно болезненно, — отказываются от него изначально: так Пастернак, идеально совпавший с первой половиной тридцатых, отказался занимать нишу первого поэта. Зато у него были неофициальные, тем более драгоценные совпадения — не с массовым читательским запросом, а именно с духом времени: так было в 1917 и в конце сороковых, когда он писал «Сестру» и стихи к «Живаго», и никто его в это время не знал (популярность «Сестры» пришлась на двадцатые и была очень клановой, а в сороковые гремели совсем другие имена).

Но каждый поэт рожден выразить определенное настроение, соответствующее собственному его духу и темпераменту, и после конца этих времен он может быть сколь угодно талантлив — но выражает уже только себя. Ужасно говорить об этом, но историческое время Пушкина закончилось в 1826 году — он перестал быть понятен, и «Бориса Годунова» стали понимать лет сто спустя, и то приблизительно; «Медного всадника», боюсь, и сейчас не понимают. Лучшим периодом Мандельштама — когда он говорил то, что все думали и понимали, но кроме него, никто сказать не решался, — Ахматова справедливо называла московский период, то есть 1931–1934. Это не отменяет ни «Tristia», ни «Воронежских тетрадей», — но это стихи, которые могли быть написаны когда угодно, хотя отпечаток эпохи есть и на них. А вот «Квартира тиха, как бумага» — это 1933 год и никакой другой. Дело не в реалиях, они как раз дело второе, а в интонации, самоощущении, в самых насущных и мучительных вещах, о которых все думают, а один говорит. И «Мы живем, под собою не чуя страны» — высшая и последняя точка этого периода, а вовсе не политическая эпиграмма, как казалось иным недальновидным современникам.

Время Леонида Мартынова — 1958, и не более. Лучший период Заболоцкого — 1929, хотя поздние стихи ничем не хуже. Высоцкий прекрасно работал до 1972-го, но именно после него, когда писал меньше, но лучше, стал главным голосом страны. А период Евтушенко, скажем, — это 1956–1961, когда себя ругать было уже можно, а других — не говоря о системе в целом — еще нельзя. Он и после этого писал отлично, но драгоценным и уникальным рупором своего времени был только до «Бабьего Яра». После «Бабьего Яра» он выбрал другую роль, не менее важную, но не уникальную.

Вот время Коржавина было — 1961–1968. Это опять не значит, что до или после он был хуже. Но в этот период он стал главным, его интонация и тематика совпали с духом этой эпохи. Великое его достоинство в том, что голова у него не закружилась в период этого недолгого резонанса, и что он не отчаялся потом, и что после отъезда, на новой почве, не утратил своей интонации. На его писаниях отъезд почти не сказался: можно видеть в этом достоинство или недостаток, но наше дело зафиксировать особенность манеры.

Стихи Коржавина вообще эволюционировали очень мало. Он отличался юношеской непосредственностью и в 60 — и не стал от нее избавляться, хотя его и укоряли в инфантилизме. Поэту не обязательно взрослеть, достаточно дожить до старости, когда инфантилизм опять становится обаятелен.

Коржавина ругали при жизни и хвалят после смерти, в общем, за одно и то же. Мария Розанова сказала недавно, что если посмотреть на свою жизнь трезво — окажется, что главными успехами и главными проблемами мы обязаны ровно одним и тем же вещам. «В моем случае это самостоятельность мышления, за которую меня уважали враги и ненавидели иногда даже ближайшие друзья».

В случае Коржавина главной причиной успеха и критического скепсиса, а также главным достоинством, за которое его сейчас так однотонно хвалят (никуда не девается вечная русская привычка осуждать неправильность чужой скорби), — прямота высказывания, простота, здравый смысл. Но штука ведь не в этом, а в том, что он так просто и точно высказывает, — потому что за все это, плюс напоминание о здравом смысле, можно похвалить и Эдуарда Асадова. И Асадов тоже шестидесятник. И вы не поверите, но от многих критиков Коржавина — в частных беседах, разумеется, потому что никто не хотел оскорблять старого поэта, — я слышал, что он такой Асадов и есть, только чуть поумней; в любой прослойке — в том числе интеллигентской — есть люди, которым нравится, когда вслух и в рифму произносят общие места. Это их ответ всякому там постмодернизму (в котором они тоже ничего не понимают), напоминание о здравом смысле, о доброте, о простых ценностях. И я никогда не отрицал того, что Асадов нужен, — и есть у него хорошие стихи, и главное, если девушки переписывают их от руки, это хорошо для девушек. Всяко лучше, чем — подставьте любое другое занятие, которое характерно для плохих девушек.

Но Коржавин — не Асадов, потому что выражать просто и даже несколько в лоб можно весьма сложные мысли и неоднозначные эмоции. А главная эмоция Коржавина выражена в строчке его раннего (1944 год) стихотворения: «И мне тогда хотелось быть врагом». В отличие от комиссара Слуцкого — поэта гораздо более сильного, потому что гораздо более цельного, — он с самого начала понимал, что советская власть стоит на явной, глубокой, античеловеческой неправильности; что преодолеть человеческое — значит провалиться глубже, а не взлететь выше. Коржавин отстаивает свое право на человеческую эмоцию в нечеловеческое время, и это делает его изгоем, «хоть я за жизнь не выбил ни окна». И пробуждение этого человеческого — крамольно, запретно, анахронично человеческого, — стало его главной лирической темой: модернистский отказ испытывать предписанные эмоции, праздновать навязанные праздники, — содержание его лирики.

Когда мне предложили сделать подборку его лучших текстов для «Сноба», я остановился на одном тексте, далеко не самом известном и крамольном даже по нынешнем временам. Попробуй не раздели общенародное ликование, особенно сейчас! Только поводом для него является не полет Гагарина, а, например, победа сборной. Мельчает все, вырождаются и геройства, и злодейства. И в этом стихотворении есть все достоинства, они же недостатки, коржавинского метода: непосредственность — и связанное с ней многословие; трюизмы — и отвага повторять эти самые трюизмы во времена их безнадежного забвения; простота — и одновременно сложность идеи, а точнее, состояния, которое сам автор не в силах осмыслить до конца. Ведь люди-то все хорошие, но неправильные. Они ужасно ошибаются. А в общем, и черт с ними, потому что сами-то они никого не пожалеют.

В 1962 году стал просыпаться рабочий класс, который тоже понял, что все неправильно. В 1962 году надежды на перемены были расстреляны в Новочеркасске. Все остальное — и 1968, и 1985, и 1993, и 2014 годы, — были следствием этой развилки, пройденной бесповоротно. Тогда хорошие люди попытались добиться перемен. С тех пор их добиваются только плохие люди. Коржавин это понимал. В его мемуарах «В соблазнах кровавой эпохи» эта мысль доминирует, хотя в огромной двухтомной книге он ни разу не проговаривает ее вслух.

А еще один урок Коржавина заключается в том, что иногда надо говорить прямо, не выделываясь, не боясь простоты. Все так стремятся быть оригинальными и сложными, что забывают об элементарном, и поэтому мы живем так, как живем. Надо иногда быть врагом. И если у него наивные близорукие глаза и уютная внешность Винни-Пуха, можно считать, что ему повезло и будет у него шанс прожить до 93 лет.

На полет Гагарина
1961

Шалеем от радостных слёз мы.
А я не шалею — каюсь.
Земля — это тоже космос.
И жизнь на ней — тоже хаос.

Тот хаос — он был и будет.
Всегда — на земле и в небе.
Ведь он не вовне — он в людях.
Хоть он им всегда враждебен.

Хоть он им всегда мешает,
Любить и дышать мешает...
Они его защищают,
Когда себя защищают.
И сами следят пристрастно,
Чтоб был он во всем на свете...

...Идти сквозь него опасней,
Чем в космос взлетать в ракете.
Пускай там тарелки, блюдца,
Но здесь — пострашней несчастья:
Из космоса — можно вернуться,
А здесь — куда возвращаться.

...Но всё же с ним не смыкаясь
И ясным чувством согреты,
Идут через этот хаос
Художники и поэты.
Печально идут и бодро.
Прямо идут — и блуждают.
Они человеческий образ
Над ним в себе утверждают.
А жизнь их встречает круто,
А хаос их давит — массой.
...И нет на земле институтов
Чтоб им вычерчивать трассы.
Кустарность!.. Обидно даже:
Такие открытья... вехи...
А быть человеком так же
Кустарно — как в пятом веке.

Их часто встречают недобро,
Но после всегда благодарны
За свой сохраненный образ,
За тот героизм — кустарный.
Средь шума гремящих буден,
Где нет минуты покоя,
Он всё-таки нужен людям,
Как нужно им быть собою.
Как важно им быть собою,
А не пожимать плечами...

...Москва встречает героя,
А я его — не встречаю.

Хоть вновь для меня невольно
Остановилось время,
Хоть вновь мне горько и больно
Чувствовать не со всеми.
Но так я чувствую всё же,
Скучаю в праздники эти...
Хоть, в общем, не каждый может
Над миром взлететь в ракете.
Нелёгкая это работа,
И нервы нужны тут стальные...
Всё правда... Но я полёты,
Признаться, люблю другие.
Где всё уж не так фабрично:
Расчёты, трассы, задачи...
Где люди летят от личной
Любви — и нельзя иначе.
Где попросту дышат ею,
Где даже не нужен отдых...
Мне эта любовь важнее,
Чем ею внушённый подвиг.

Мне жаль вас, майор Гагарин,
Исполнивший долг майора.
Мне жаль... Вы хороший парень,
Но вы испортитесь скоро.
От этого лишнего шума,
От этой сыгранной встречи,
Вы сами начнете думать,
Что вы совершили нечто, —
Такое, что люди просят
У неба давно и страстно.
Такое, что всем приносит
На унцию больше счастья.
А людям не нужно шума.
И всё на земле иначе.
И каждому вредно думать,
Что больше он есть, чем он значит.

Всё в радости: — сон ли, явь ли, —
Такие взяты высоты.
Мне ж ясно — опять поставлен
Рекорд высоты полёта.
Рекорд!
...Их эпоха нижет
На нитку, хоть судит строго:
Летали намного ниже,
А будут и выше намного...

А впрочем, глядите: дружно
Бурлит человечья плазма.
Как будто всем космос нужен,
Когда у планеты — астма.
Гремите ж вовсю, орудья!
Радость сия — велика есть:
В Космос выносят люди
Их победивший
Хаос.

https://snob.ru/entry/162442?utm_source=fb&utm_medium=social&utm_campaign=snob&utm_content=column