Памяти погибших в Бабьем Яре

Осенью 1941 года было совершено одно из тягчайших преступлений в оккупированном нацистами Киеве. В Бабьем Яре за 2 дня - 29 и 30 сентября - были убиты более 33 тысяч евреев. Этой трагедии - 75 лет.



В Киеве взорвалось несколько часовых бомб, оставленных советскими войсками. Как вспоминает переживший Бабий Яр, "конечно, в этом обвинили евреев. Все на нас списывали". 26 сентября, через неделю после взятия Киева, нацисты издали приказ, используя в отношении евреев унижительное слово "жид". В нем содержалось требование отмечать себя Звездой Давида. Спустя день был издан следующий приказ:

"Все жиды города Киева и окрестностей должны явиться в понедельник, 29 сентября, в 8 часов утра на угол Мельниковой и Доктеривской (Дорогожицая) улиц (радом с кладбищем). Принесите документы, деньги и ценные вещи, а также теплую одежду и постельное белье. Те жиды, которые не подчинятся приказу и будут найдены в городе, будут расстреляны".

29 сентября около 30 тысяч евреев подчинились приказу, развешенному по городу на немецком, русском и украинском языках. После двух лет нейтральных отношений между СССР и Германией, когда советская пресса ничего не сообщала о нацизме, евреи Киева не представляли, в какой опасности они находятся.



Как вспоминает один немецкий солдат, евреи СССР были "до потрясения неинформированы о том, как мы к ним относимся''.



Часть оврага Бабьего Яра. Место было выбрано нацистами под могилу потому, что им не пришлось рыть землю. Когда колонна поравнялась с оврагом, нацисты и коллаборанты приказали людям раздеться, охрана с собаками окружила толпу. Затем их начали отводить группами по 10 человек к краю оврага. Как вспоминает одна из выживших в тот день, лишь в этот момент она поняла, что их привели на смерть.



Жертвы убийства в Бабьем Яре. После первого дня расстрелов нацисты взорвали края оврага, засыпав землей мертвых и раненых. К концу второго дня в овраге были убиты или задохнулись под землей и другими телами 33 771 человек.



Дети - жертвы убийства в Бабьем Яре. Слева направо: Анна Глинберг, Мальвина и Полина Бабат, Валентин Пинкерт. Один из выживших вспоминает, что некоторые украинцы, которые пошли проводить своих еврейских друзей перед "депортацией" и дошли до оврага, были тоже убиты.



Советские военнопленные в овраге - уже после массового убийства евреев. Нацисты продолжали использовать Бабий Яр как место убийства советских военных, цыган и других "нежелательных элементов".



Почти три десятилетия после войны трагедия в Бабьем Яре замалчивалась. Хотя в 60-х еврейские активисты страли собираться на этом месте, чтобы почтить и сохранить память погибших. Лишь в 1976 году был поставлен памятник жертвам Бабьего Яра. Центральной фигурой его был советский солдат. О евреях не упоминалось.



http://www.svoboda.org/a/babi-yar-massacre/28019085.html

Мамин Яр

«Нам с мамой повезло. Мы были в третьей очереди. Уже темнело – торопились. Да и наверно, им было не так удобно ходить по нам, как по первой очереди. Там кое-где еще была земля и только один слой людей – людей из первой очереди. А сейчас первые, вторые и мы, третьи. Как это ходить так, по людям? Как по топи. Где-то провалишься, да и люди все разные: высокие, толстые, малыши и старушки – штык промахивается. И непонятно, а вдруг ты опять тех, из первой очереди достал.

Нога застряла, тянет и сводит. У меня плоскостопие, как у папы. Чуть вытянешь ногу, сразу сводит. И повернуться нельзя, только начали песком присыпать – могут заметить. Буду терпеть. Песок, собаки – слышно плохо. И людей не слышно. Тут так глухо, вокруг-то тоже люди. Дышишь в людей, думаешь в людей, не видишь в людей. Все горячие, без одежды и так рядом-рядом.

Рядом, справа – мама. Лица я не вижу – она немного справа-сверху. Волосы – тёмные, даже не растрепались, обычная мамина прическа, снизу мне видно правое мамино ухо с растянутой дыркой. Она вдруг такая вытянутая, когда пустая, без сережек. Сзади полоска-перешеек на шее, как на контурной моей карте. Правое плечо порвано штыком. Было ли маме больно? А сейчас еще песок туда, в рану. На секунду мне даже кажется, что я вижу мясо, кость. Наверно, только кажется. Сложно когда ты столько голых людей за день видел, как будто отменили правила – все разделись. Сложно и стыдно смотреть в лица, когда люди голые.

Мамина спина. И всё. Низа мамы нет, посмотреть туда я не могу. Но знаю, что нет и что мама не дышит. Вот, сосед рядом, дед такой, живот большой, волосы везде, кроме головы, он рядом со мной летел-орал, дышал. До штыка. А мама сразу не дышала.

Гул, собаки, их крики-слова. Сейчас полетят люди. Смотреть не буду – мама так придумала.

Мы вышли из дома в семь десять. Мама не любит опаздывать. Наш дом на Подоле, а идти нужно было наверх, в город. Мы складывались с вечера. Мама совсем не понимала, что нужно брать с собой. А папы рядом не было, он – на фронте. Мама сложила мои и свои вещи, теплые и много белья: трусы, носки. Что-то еще из драгоценностей – не знаю, что, не разбираюсь в этих побрякушках. И мы пошли. Отовсюду шли люди. Несли разное: шубы, подушки, книжки, чемоданы, дети – игрушки. Людей становилось больше и больше, и свои, с Подола, все растерялись по пути. «Переезд, гетто, железная дорога», – говорили всякое. Мама сказала: давай считать людей. И мы стали считать, по-настоящему, с умножением. – Сколько впереди нас рядов? – Около двадцати. – По сколько человек? – Мам, я не знаю. По-разному. – Давай по-разному. Если по восемь, сколько впереди нас? – Сто шестьдесят. – Так. А если по десять? Мы считали. Кучу вариантов.

Когда вышли из города, мы сбились. Перестали считать – мы почти не слышали друг друга. Люди кричали, спрашивали, их крики-слова, форма их и их собаки. Вещи у нас забрали. И одежду забрали. Я перестал видеть поле, город, небо, всё было голое. Я старался не смотреть, но не мог не смотреть. Еще сзади, прямо за нами, прилипла какая-то большая, вся немножко вниз – она тоже ведь была без одежды, тетя. С маленькой девочкой. «Соня, смотри – там уже лес. А весной в лесу зацветут подснежники, медуницы…»

Мама держала меня за руку, я и на нее старался не смотреть. «…пролеска, крокус, белоцветник…» Я вообще не дерусь никогда – но тут так мне хотелось её треснуть. Правой рукой, со всей силы, куда попаду. Но руку держала мама.

Я спешил, заглядывал за голые головы и плечи. Было жарко и дымно от голости вокруг, и очень громко. Толпа немного качалась – её то били, то подгоняли, то придерживали.

Мама вдруг ухнула и резко встала за меня. Одна рука, правая, закрыла мне глаза, а вторая, левая, держала – липкой за липкое мое плечо. Я дернулся, но мама держала крепко и тихо что-то мне рассказывала, повторяя: «Марик, Марик». Больше я ничего не видел.

Кажется, все люди прилетели.

Стало тихо. И все повторилось с четвертой очередью в точности: крик, выстрелы, люди летят, падают, крик, ходят по всем нам, штыки, выстрелы, песок и тишина. И собаки, все время лают собаки – им, кажется, совсем страшно. Больше всех. Песка стало очень много, он везде, трудно дышать. Когда люди полетели, на меня больно упал человек. Голове трудно. На голову упал жестким – коленкой, локтем, своей головой. Люди, когда летят и падают, тяжелее, чем когда они просто идут и живут. Теперь я совсем не вижу маму. Вокруг голое, черное-липкое и песок.

Тихо. Жарко. Много всех. Плотно много. До мамы не дотянуться. Придётся так оставаться тут, просто рядом. Мама сильно меня толкнула – «не шевелись там» – я полетел. Еще до выстрелов. А теперь все, лежу – не шевелюсь. Тихо и тепло. Если восемь, то сто шестьдесят, если десять, то двести, если двадцать, то четыреста.

Они ушли, собаки ушли. Прилетела птица. Маленькая, наверху где-то уселась. И так громко трещит, трещит. Зовёт-трещит. Нет, птица, я тут, с мамой. Мы же не на Подоле, гоняться за тобой. Да и песок, люди, я – в третьей очереди.

Трещи-трещи. Гуди-гуди. Мама, ты слышишь? Помнишь, ты мне говорила: «Марик, послушай, самолёты их? С твоим-то слухом». Мама, самолёт. Их самолёт. Чёрт, прости, мама, самолёт – это уже нельзя. Бомбить нас будет? Нас и их всех, и маму. Они и так не дышат. Как бомбить тех, кто не дышит. Я не хочу. Мама, мама, я убегу. Песок, человек, песок, песок, отпустило ногу. Распрямил ногу, наверх, наверх. Улетай, самолёт. Или, наоборот, подожди, я выйду – и давай меня. Их-то не надо. Вот, я побегу. Догоняй. Я – в лес. Я там тебя буду ждать. Меня бомби! Догоняй».



Внуки мои говорят, как их научили родители, мои дети: «Не надо об этом! Дедушка не любит вспоминать». Наверно, да, я – дедушка, я не люблю вспоминать. Но ведь вспоминать можно то, что видел, то, что прошло. А я как шёл той дорогой с мамой – так и иду. Ладонь её на моих глазах, спину маятником из стороны в сторону задевает мамина грудь - я стараюсь незаметно выгнуть спину. Мне неудобно. Я – взрослый. Я хочу уже прийти, куда бы мы ни шли. А мама – наоборот, незаметно приобнимает меня: «Марик, ты не торопись. Скоро уже придём». Так и идём. Мама замедляет шаг, а я – тороплюсь. Мама идет медленно, а я – быстро, я хочу прийти.

https://snob.ru/profile/30539/blog/114287

Памятник жертвам Бабьего Яра в Киеве напротив Куреневского парка, на пересечении улиц Фрунзе и Петропавловской.

Евгений Евтушенко

Бабий Яр

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас -
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне - следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус -
это я.
Мещанство -
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется -
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!"-
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю -
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется -
я - это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много -
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны -
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет - это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я -
каждый здесь расстрелянный старик.
Я -
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
"Интернационал"
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому -
я настоящий русский!

1961